двора. Но главное здесь даже не эта звенящая пустота, а лужа в самой середине баскетбольного пространства, имеющая форму бегущего к корзине человека.
Обычная лужа (небо в ней отражается, как в зеркале ветви деревьев) вдруг оказывается баскетболистом, несущимся к победе.
Слюсарев располагает ее ровно посредине, ровно под яркой красно-желтой корзиной, своим цветом выделяющейся на общем фоне.
Желто-красная точка оказывается центром композиции именно в силу своей исключительности, выделенности. Именно желто-красная точка раскладывает пространство таким образом, что лужа начинает тянуться к этому центру и, недвижимая, совершает движение вслед за курсором зрачка.
Цвет покрытия площадки, несмотря на тени и на следы, — в той же тональности, что и дома, окружающие ее; дома окрашены в пандан небу, которое только внутри баскетбольной лужи кажется насыщенно-голубым — совсем как те крыши в доме напротив.
Небо загустевает в открытых окнах, однако самый концентрированный синий-— у реек и столбов ограды, задающих композиции дополнительный ритм.
Серия пейзажей Падуи6 черно-белая. В качестве исключения Слюсарев дает несколько кадров в цветном виде, из-за них ты и понимаешь, почему фотограф лишил итальянские пейзажи насыщенного, вкусного, изобильного цветового разнообразия. Ну, разумеется, чтобы подчеркнуть главное. Что же тогда главное?
Актуализация высказывания показывает, что воздух и всяческая облачность тоже ведь имеют осязаемый цвет-свет, консистенцию. Кислород выполняет здесь функцию времени, четко разграничивая временное и вечное: да, они здесь столь же отчетливы, как движимое и недвижимое.
Лишая ландшафт цветовой надстройки, фотограф, подобно философу-феноменологу, выполняет “трансцендентальную редукцию”, обнажает сокрытые до поры “ребра эйдосов”, сердцевину сути.
“Здесь в моде серый цвет, цвет времени и бревен...”
Освобожденная от цветастого симфонического разнообразия, фотография движется к формату камерного ансамбля или даже струнного квартета, к изысканному однообразию гравюры или рисунка. К сепии — когда доминирующий коричневый проступает сквозь очертания иероглифом главной темы, разрабатываемый вариациями полутонов и оттенков.
И лучшей здесь оказывается работа “Подъезжая к Падуе. Осень. 1995”, где летящие навстречу вечности деревья выстраиваются в осмысленный (антропоморфный) пастернаковский хоровод.
Шоссе недвижимо и неизменно, как неизменны классические мраморы ушедших эпох, и только деревья “изменчивы, как дети в каждой мине”, уподобляются смертным людям...
На фотографии — окно метропоезда7, расположенное как раз посредине. Слюсарев фотографирует его извне, со стороны потемневшей синей обшивки вагона, становящейся непроницаемой рамой, из-за чего внутренности вагона оказываются словно бы капсулой — автономным бассейном или райком: в нем сидят друг напротив друга шесть автономных персонажей, застывших в бальзаме концентрированного электрического света.
За противоположным от художника окном на той стороне вагона (что в силу перспективы оказывается окном в окне) виден кусок белой станции (предположительно “Александровский парк”), по которой в сторону вагона идет человек, — он единственный снят стоящим и в движении.
Слюсарев любит снимать в метро — теневой изнанке города, в его двойнике, переполненном вспомогательными и служебными пространствами, где сам человек оказывается вспомогательным и служебным кровяным тельцем, перемещающимся по стремительным венам.
Цвет, свет, изгибы и извивы, тени, архитектурные подробности, материально осязаемый запах, воздушные потоки, томление, ожидание и невинные развлечения пассажира, отрезанного от дневной суеты в пользу вневременного (вне суточного или сезонного расписания) существования. Карта-схема любого метрополитена похожа на структуру модернистского романа, где главное — письмо и стиль передачи, а не то, что происходит.
Вполне чеховская, как говорят в театре, мизансцена: люди ждут отправки вагона, говорят по мобильным телефонам, а между тем жизни проходят и рушатся судьбы. Чеховская — потому что вагонная выгородка странным образом напоминает стол под абажуром внутри какого-нибудь дачного домика, как если все пассажиры знакомы друг с другом и связаны хитросплетениями сложных отношений. Чеховская — потому что все внутреннее убрано в подтекст, а внешнее смикшировано до неузнаваемости. Есть еще более прямая аллюзия — на “Серсо”, великий спектакль Анатолия Васильева, поставленный на Таганке. Там ведь декорация тоже представляла из себя павильон, легко соединяющий в себе усадебный домик и вагон метро — одно из основных мест нашей весенней жизни.
Однако констатация обыденного факта — ведь поезд весенний и вечерний (Слюсареву
