На этом дизелятнике я провел три месяца. За это время меня трижды пытались отправить обратно. Все три раза втихую.
Все три раза меня отстояло мое семейство. Они просто не отпустили меня. Не отпустили — и все.
Считалось, что мы отправляемся на войну добровольно. Добровольность эта была примерно такой.
Поздней осенью, в конце ноября, выпросив у Казюли, нашего каптера, более-менее заплатанный бушлат и кирзачи, я собрал свои вещи в сидор, получил новое предписание, простился с пацанами, которые стали мне дороги, обнял каждого, поднял кулак вверх и вышел за ворота.
Пересек наискось занесенный снегом плац. Показал дежурному по КПП предписание. Вышел на улицу.
Москва встречала зиму. Яркое солнце резало глаза снежным днем. Дышалось свободно. Вокруг было много пространства.
В парке команда дизелей во главе с Волчком долбила наледь.
Я подошел. Постояли, покурили.
— Ну что, поехал?
— Да. Пойду.
— Ну, давай. Удачи тебе.
— Удачи.
Мы обнялись с Волчком. Потом я пожал руку каждому в команде, попрощался и направился в сторону Ленинградского вокзала — прибыть в часть мне надо было в этот же день, увольнения не получалось.
За моей спиной команда из десяти человек во главе с младшим сержантом Волковым долбила снег.
В казарме, в сортире второго этажа, курили Кит, Такса, Беляев, Андрияненко, Тимофей. С ними рядом стоял Пшеничников — он так и не научился дымить. Я знал, что они там. Сидят на подоконнике и обсуждают мой отъезд. Или молчат. Скорее всего, молчат.
Клен, Ушастый, Казюля, Макей, писарь Петя занимались своими делами.
Жало заступал в наряд. Подпол работал с документами в штабе.
Никого из этих людей я больше не видел.
Этот мир тоже исчез навсегда.
В Тверь я приехал затемно. В предписании стоял только номер части, и где ее искать, я не имел ни малейшего представления. Уточнил, где находится комендатура, сел на маршрутку и поехал туда.
В комендатуре удивились, что я приехал один, добровольно, и никакой офицер меня за ручку не вел. Здесь так было не принято. Здесь-— “куда солдата ни целуй, везде жопа”. Никакими дезертирами мы не были — возможностей сбежать у каждого было хоть отбавляй. Мы хотели только одного — дослужить свой срок и поставить точку на этой маете. И дослужить по возможности достойно, как люди, а не как мясо. Неужели это преступное желание?
Мне показали трамвайную остановку: “до конечной”, и я поехал. Ехать в армию на трамвае было непривычно и радостно. Не надо меня тащить в наручниках. Я не чмо. Я сам еду. Видите, вы, — сам!
В штабе части, куда я пришел доложиться о дальнейшем прохождении службы, тоже удивились, что я сам по себе, без сопровождающего. Меня определили в зенитный дивизион, батарею управления.
Там я и дослуживал. В Твери. В сто шестьдесят шестой бригаде. Из “чеченцев” в ней к тому моменту не осталось уже никого. О том, что они “бешеные псы”, в бригаде даже и не подозревали.
От Чечни кроме смертного медальона у меня не осталось ничего. Ни кавказского креста, ни записи в военнике, ни личного дела. Подтвердить это все было некому, незачем, да и негде. Роты не существовало.
