утра, отвечая на наши порой каверзные вопросы — про гармонию на слезе ребенка, про великого инквизитора и про мировое зло.
Это исчезновение молодого иеродиакона по ночам, когда из патриархии он уже уехал, а в Лавру так и не попал, было замечено, взято на карандаш и, в конце концов, вменено ему в провинность, за которую его отправили обратно в монастырь, а на его место приняли другого монаха. Но все это произошло уже потом, а пока он каждую неделю приходил к нам со своими тетрадками, дабы открыть нам тайны падшей человеческой души, которую если и можно уврачевать, то лишь церковными таинствами, принимаемыми с трепетом и благодарностью, да еще, конечно, силой милосердия Божьего. “Смирение, — говорил он, — вот чем только и может уповающий на Господа победить лукавого”. Но именно этого у меня, как выяснилось, и не было, поэтому наш духовный наставник и друг то и дело меня смирял, обтесывая, как угловатый камень, неподатливый и неподъемный.
Например, появляется он у нас на пороге. Я говорю ему:
— Как мы рады вас видеть! Как хорошо, что вы к нам пришли!
А он мне:
— Я не к тебе пришел и не к вам пришел. Я пришел к твоему мужу Володе.
Или так: подаю я на стол еду и говорю:
— Вот, попробуйте, какой вкусный салат я сделала. И рыба — просто потрясающая.
А он, скромненько отведав, замечает тихонько:
— Салат как салат. Ничего особенного. И рыба — обыкновенная. Есть можно, а так...
Или собираюсь я куда-нибудь стихи читать, а друг наш вечеряет с моим мужем. И я, уходя, спрашиваю их:
— Ну как, нормально я выгляжу? — в смысле: достаточно ли по-взрослому, солидно. Потому что на меня, когда я несколько раз приезжала на поэтические выступления, писали доносы в бюро пропаганды художественной литературы: мы, мол, просили вас прислать к нам писательницу, а вы нам какую-то девчонку впесочили... Поэтому-то я и спрашиваю их: ну как? А друг мой тут же ставит меня на место:
— Да никак. Не такая уж ты и красивая!
Словом, работал он с нами духовно и художественно и, если где обнаруживалась какая-нибудь диспропорция, отсекал лишнее и наращивал недостающее. И вот я уже и не так гордо глядела, и старалась глаза опускать почаще, и пыталась сутулиться, чтобы казаться пониже, и голос поприглушила, понизив на пол-октавы.
Но бывало, что он, как мудрый наставник, и послабления мне давал, и передышку устраивал, и даже подбадривал на узком пути. Как-то раз на святки заехал он к нам из Лавры по дороге в патриархию, посмотрел на меня радостно, празднично — на Рождество у старца поисповедовался, литургию отслужил, светлый, чистый. Захотел сказать мне что-то очень хорошее, доброе:
— Как же ты сегодня хорошо выглядишь! Особенно как-то. Да!
Я аж онемела от неожиданности. А он — с таким вдохновенным чувством:
— Что-то ты сегодня на Серафима Саровского похожа! Причащалась, наверно?
Ручаюсь, это был лучший монашеский комплимент, который я когда-либо слышала.
Но это было еще не все. Он оглядел нас сияющими глазами и спросил:
— А вы когда-нибудь были в резиденции патриарха?
— Нет, — ответили мы, ошарашенные его предположением, что мы могли там уже и побывать. — Да каким образом? Да как это возможно?
— А хотели бы? — спросил он скромно. — Хотели бы посмотреть, как патриарх живет, как он трапезничает, где он молится?
— Да, — тихо ответили мы.
— Ну хорошо, теперь будем ждать, когда откроется такая возможность.
А дело в том, что среди всяких заковыристых и подчас искусительных вопросов, которые мы задавали нашему наставнику, были и такие, ну — скользкие, с политической окраской: почему Церковь у
