— Нет. Могу, но не ем.
— Боишься, что батюшка накажет?
— Да не накажет — поцокает языком, головой покачает, пристыдит, но от причастия не отлучит. Но если я все-таки съем, то у меня так тошно сразу на душе делается, невыносимо. Это ведь такая малая жертва — пост, а я, оказывается, даже ее не могу принести.
— А что — батюшка может и от причастия за что-нибудь отлучить?
И что это значит?
— Может. И вот я тебе скажу — это такое страшное наказание, что если б мне предложили на выбор, сидеть ли в тюрьме, но в такой, где есть Церковь и служится литургия и где я смогу приступать к причастию, или гулять на воле, но без Церкви, то я бы выбрала первое.
— Да ну? А я-то думал, это просто так по штату вам, христианам, положено. И вы исполняете в силу послушания и аскезы. А вам, оказывается, это еще и что-то дает.
— Трансцензус, — сказала я, стараясь завершить этот разговор: Петя был крепкий орешек, не поддающийся никакому миссионерскому воздействию. Какие только асы не пытались его обратить и покрестить: и наш дорогой владыка в ту пору, когда он был еще иеродиаконом, и наместник лавры, с которым они некогда подолгу беседовали и обменивались книгами, и мой муж, с которым они дружили еще с института. Поэтому и я сейчас лишь пыталась ответить на его вопросы, а вовсе не воображала себя “ловцом человеков”.
Как только ушел Петя, вернулся наконец с работы мой муж:
— Отдала собачку?
Я уткнулась ему в плечо и заплакала.
Позвонила моя старшая дочь:
— Ты что, плачешь?
— Я Тутти отдала, понимаешь? В загородные мастерские. Вот и плачу теперь.
— Так давай я тебе ее обратно привезу. Вот сейчас поеду и привезу.
— Не надо. Ты устала. Такие пробки. Это далеко. Где-то под Москвой. Я и сама не знаю где.
— Ну так дай папе трубку.
Мой муж ей и говорит:
— Хорошо, хорошо, конечно. Привезешь ее, но только не сейчас. Давай — знаешь что? Вернемся к этому разговору… через неделю. Или мы сами привезем. Но только пусть неделя пройдет. Одна только неделя.
Я позвонила сыну:
— Как она там?
— Хорошо. Все тут обнюхала, кошек всех поразогнала. Сидит в тепле. За ней ухаживают.
— Может, она не очень-то вам и нужна…
— Почему же? Хорошая собачка. Милая такая, симпатичная!
То ли дыра у меня в душе, то ли камень на сердце. Больно! Что-то важное во мне эта Тутти зацепила; с чем-то кровным моим, насущным, родным, дорогим сплелась-срослась-слилась и прихватила это теперь с собой. Что-то “засимволизировала”. Оставила мне дом мой пуст. Нарушила что-то в “трансцензусе”.
14
За неделю мне нужно было выяснить, что же именно теперь так болезненно заплелось с ней. Может быть, это нечто, связанное с моими родителями, с детством моим золотым, несравненным, с юностью, с отчим домом, где всегда жили собаки, порой и по две: с сенбернаром Додоном — рыженькая пушистенькая шпицеобразная Пампушка, найденная на улице. Спала она всегда у него под пузом и бегала, верная, не отходя от него ни на шаг. Оба умерли чуть ли не в один день от лейкоза. Мама пыталась их
