чужое мнение. Поэтому он сказал мне, что стихи эти написал некий его знакомый, человек благочестивый, прихожанин, дал мне тетрадку, исписанную стихами, и назначил на следующий день встречу в беседке, где обычно монахи встречаются со своими родственниками.
— Мы будем вас ждать, — сказал он мне напоследок.
И я, разумеется, предполагала, что он будет там со своим прихожанином.
На следующий день, прочитав стихи, я явилась в назначенный час в беседку, где меня уже в одиночестве поджидал архимандрит Нафанаил.
— А мы уже здесь, — сказал он, благословляя меня.
— А где?.. — спросила я, оглядываясь по сторонам.
— Да здесь мы, — невозмутимо отвечает он, проводя обеими руками сверху вниз по своим бокам. — Слушаем вас внимательно.
Я опять беспокойно оглянулась.
— Мы полагаемся на ваш суд.
Тут мне стало не по себе.
— Стихи-то хорошие, но вот форма чуть прихрамывает, рифма тоже… “уходя — меня” — нельзя так рифмовать.
Он достал блокнот и стал что-то записывать.
— Значит, так, вот что мы записали, проверяйте: подчистить форму, рифму подправить.
— Хотя, — уже с тоской сказала зачем-то я, — Фет рифмовал же в гениальном стихотворении “огня — уходя”, и — ничего.
— Так, тогда про рифму вычеркиваем… Знаете что, мы тут в отпуск в Москву собираемся, может быть, заедем к вам, а вы нам что-то по методике стиха дадите, можно так?
— Конечно. А с кем вы приедете?
— Мы? Ни с кем. Одни мы приедем, мы всегда ездим одни… Монах — это ведь от какого слова? От слова “одни”.
Так вот, чтобы мне не “якать”, может быть, просто о себе ничего не рассказывать? В конце концов, “я, я, я, — что за дикое слово!”. Да и косноязычие мое, продиктованное тщеславным желанием быть с “хорошими героями”, вовсе загнало меня в тупик. Все у меня только бэ да мэ…
В конце концов я на это на все махнула рукой: ну с отрицательными я героями — значит, с отрицательными, чего уж тут маскироваться, и стала говорить как бог на душу положит. И все же немалые сложности, связанные с устным жанром, у меня были. И до сих пор, если можно что-то не говорить, а написать, я предпочитаю последнее.
23
И вот наконец совсем недавно у меня появился свой дом. Я сделала в нем ремонт, пристройку, камин темно-зеленого цвета, возле которого стоит огромная деревянная утка, вырезанная из корня оливы, привезенная с Корфу. Есть и парящая под потолком большая деревянная птица, подаренная нашим владыкой, есть выточенные из единого куска палисандра верблюды, соединяющие шеи и держащие на них резную плошку, есть в огромных зеленых кувшинах, напоминающих греческие амфоры, всякая зеленая роскошь — пальмы, фикусы, юкки. Я живу уже почти как настоящий эстет! Есть у меня даже свой собственный кабинет, уставленный книгами, из которого я могу хоть сутками не высовывать носа. И вот я сижу одна в этом прекраснейшем доме, и нет чтобы работать, или читать, или забрать к себе если не десятилетнюю Соню, которая чуть ли не каждый день поет в детском хоре Большого театра, если не восьмилетнего Ваню, который тоже занят — играет в спектакле роль самого короля Лира, появляется на сцене во время бури в одеянье доминиканского монаха, препоясанный вервием, и, простирая руки, возглашает: “Откройте тайники своих сердец, / гнездилища порока, и просите / Помилованья свыше!”, к тому же он ходит в лицей; если не шестилетнюю Марусю, которая посещает “кружок”, где учится грузинским танцам; если не годовалого Серафима, за его малолетством, то четырехлетнюю красавицу Лизу и трехлетнюю ангелообразную Наденьку, и вместе с ними играть в зайчиков и белочек, скакать и плясать, петь и балетничать, репетировать колядки к святкам и примерять костюмы ряженых.
В прошлом году я нарядила Лизу волхвом — красную феску ей надела, халат мой красный шелковый, усики подрисовала для интереса, в руку посох дала и фонарь на кольце; Соня была у нас ангелом — ее задрапировали в тюлевую занавеску, и в руках у нее была длинная восковая свеча, а сама я была пастухом — шкуру на себя накинула, колпак какой-то на голове, и мы отправились по Переделкину петь колядки — “Рождество Христово — Ангел прилетел”. Соня поет изумительно — недаром она теперь, в десять-то лет, чуть ли не каждый день в Большой театр ездит. То у нее “Богема”, то “Борис Годунов”, то “Пиковая Дама”, то “Щелкунчик”. “Да ладно, — сказала я ей, — брось заливать! „Щелкунчик” — это же балет!” А она говорит: “Балет-то балет, да наш детский хор все равно в оркестровой яме поет”. Так вот,
