— Ах, — сказал отец Гавриил, — у меня вот тут тоже была скорбь, и я тоже в духовном плане этого никак не пойму. Вы знаете, я восстанавливал женский монастырь. Мои родственники давали на его восстановление деньги, потом я ездил в Москву на разные ток-шоу выступать, про монастырь наш рассказывал, чтобы нам деньги жертвовали, потому что он весь был разрушен. Фонд культуры тоже нам деньги переслал. Восстановили мы монастырь. И тут матушка игуменья решила: все, отец Гавриил нам больше не нужен. Все, что мы могли от него получить, у нас уже есть. И стала интриговать перед владыкой, чтобы меня оттуда убрали. И владыка переводит меня в другое место и дает мне разрушенный храм при сумасшедшем доме. Там даже купола нет — вот какое разрушенье. И денег у меня — ни копейки. Хорошо. Пошел я к матушке этой игуменье на поклон. “Матушка, говорю, может, хоть сколько-то дадите мне денег из тех, которые нам Фонд культуры прислал? В монастыре ведь уже все есть,
а храм мой разрушен, хоть бы купол нам возвести. Может, поможете?”
А она: “Конечно помогу, отец Гавриил, как не помочь? Возьми-ка ты, отец Гавриил, нашего козла и иди с миром!” — “Какого козла? А мне он зачем?” — “Вот и я говорю — зачем он мне, так что забирай его и считай, что мы в расчете”.
33
Ладно, подумала я, ну и потеряли мы эти виртуальные деньги, и ладно. Владыка наш говорил когда-то, что есть мистика денег — деньгами распоряжается Сам Господь. Если надо, не через этот канал пошлет, так через другой. Утратила я этот новый возможный литературный статус — тоже можно смириться. Я же не режиссер, для которого это важно в плане завлечения спонсоров на его новый фильм. А на мои стихи это никак не повлияет: как писала, так и буду писать. И вообще мне отец Ерм всегда говорил: “Если что-то не получается по не зависящим от вас обстоятельствам, значит, Господь приготовил вам кое- что получше”.
Но вот что отвратительно — так это то, что я никогда на эти премии не нацеливалась, в расчет не брала и держалась в этом смысле совсем независимо, а тут искушение состоит в том, что я таки попалась, заглотнула крючок, вовлеклась, стала об этом думать, волноваться… Мир ловил, ловил меня и — поймал. А теперь я как бы и виноватой себя чувствую — хотя бы перед теми людьми, которые с такой радостью принялись меня поздравлять, а я поздравления эти принимала, покачивала головой…
Одна дурацкая ситуация мне вспомнилась — именно как аналогия и прообраз. Это когда я однажды пошла в магазин и увидела, что все вокруг на меня глазеют. И подумала, что это, должно быть, из-за моей белой шубки, в которой я выгляжу почти как звезда. И сделала независимое лицо. А когда пришла домой и глянула на себя в зеркало, поняла: мои дети содрали с мандарина черненькую клейкую бумажку с надписью желтым “марок” и, играя, налепили мне на лоб, аккурат между бровей, где индуски обычно рисуют себе с мистической целью красную точку. А я забыла ее отлепить и с этим интригующим “марок”, поводя гордой головой, плыла себе в московской толпе.
Наконец, когда пер Габриэль уехал, я сказала мужу:
— А теперь скажи мне все-таки: в промыслительном плане это — зачем? Ведь все могло бы быть как всегда — выкатилась бы я за ворота, встретился бы мне голосующий поэт, сел бы в машину, свежий, улыбающийся, сказал бы нормальным голосом человека, который знает, что это меня вовсе не уязвит: “Опять тебе Пушкинскую не дали… Другой ее получил”. А лучше — дали бы мне потихоньку эту премию — я на нее дочь выдала бы замуж за паренька из Троицка, отремонтировала бы разваливающийся дом… И жизнь пошла бы дальше своим чередом — ни всплеска, ни холодка… А тут я, томясь, начинаю анализировать, вызнавать подробности. Искушение. Конечно же, это и есть губительная литературная жизнь! Помнишь письмо, которое писал мне монах Лазарь? Вот она-то и губит творчество, затаптывает его, закатывает в прах. Стихи писать — не грех: в них любой плач с мелко подрагивающими плечиками вырастает в великую Песнь Плача. В ней разлука поет псалмы, в ней печаль играет на цитре, — это уже я принялась цитировать саму себя. — В ней проступает библейская первооснова жизни, в ней Царствие Небесное открывается, дышит прямо у тебя в груди, — какой же грех? Сам Господь возвещает нам через пророка Иеремию: “Извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как уста Мои”. Это же и есть формула творчества, вот я и силюсь извлечь… А литературная жизнь, эта игра масок, выискивание “своего места в литературе”, силиконовые страсти, синтепоновые небеса, клюквенный сок, — вот иллюзия, вот обман, конкурс тщеславий, грех!
34
Но как только произнесла я эту пылкую речь, вышла за порог, а там-— весна, весна! Шиповник у моего крыльца после зимы охорашивается — зимой на него весь снег с крыши валился: накопится критическая масса снега и со страшным грохотом на этот шиповник — бух! А тут он уцелевшие ветки расправил, листочки выкинул, прямо хоть в объятья к нему иди.
И стала я с ним, как некогда молодой Андрей Болконский со старым дубом, все разговаривать: сяду ночью на ступеньку к нему лицом и: “Я тоже неважно перезимовала, — ему говорю. — За целую зиму так ничего и не написала сама, даже навык такой утратила, всю себя ощетинила в литературных страстях, обнищала вконец, надо теперь все начинать с нуля”.
Так все лето и просидела ночами на ступеньке возле него, пока загорались на нем цветы и тугие крепкие ягодки повисали то тут, то там. Просидела во тьме до первых птиц и лучей, пока плоть не изнемогла, пока
ветер не выдул весь хлам из души, весь прах. Просидела весь мрак, все
часы росы, пока не открылись, наконец, небеса, пока не выпросила себе блаженства, уготованного всем нищим духом… Размышляла почему-то о том, как иные безумные и дерзкие богоборцы все пытаются оправдаться Иаковом: мол, они, как и праотец, борются до зари с Богом и этим утверждают и возвышают себя и находят себе похвалу. Но он-то боролся совсем не так, совсем не затем, и когда взошла наконец заря, Иаков сказал: “Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня”.
