«ЭТО БЫЛО ГОРЯЧО И ТАЛАНТЛИВО»
Публикация двух писем С. П. Боброва А. П. Квятковскому продолжает Ряд публикаций из архива последнего [1] . Несмотря на малый объем, публикуемые письма представляются весьма значимыми: первое — для истории русского авангарда с позиции (глубоко субъективной, разумеется) одного из активнейших его участников, другое — для понимания душевного состояния лидеров революционной культуры минувших дней в годы безвременья (оба письма написаны в 1948-м).
Сергей Павлович Бобров (1889 — 1971) — поэт, прозаик, критик, стиховед, переводчик, художник. Один из основателей и лидеров московской футуристической группы «Центрифуга» (1914 — 1922, вместе с Борисом Пастернаком, Николаем Асеевым, Иваном Аксеновым). Автор поэтических книг «Вертоградари над лозами» (1913), «Алмазные леса» (1917), «Лира лир» (1917), вольного стихотворного переложения «Песни о Роланде» (1943), романов «Восстание мизантропов» (1922), «Спецификация идитола» (1923), «Нашедший сокровище» (1931), научно-популярных книг. Александр Павлович Квятковский (1888 — 1968) — поэт и стиховед, участник Литературного центра конструктивистов, автор прославленных Словаря поэтических терминов (1940) и Поэтического словаря (1966), многих статей. Его основной труд, «Ритмология русского стиха», издан только сейчас.
Диалог обоих авторов — предшествование того процесса собирания по осколкам независимой литературы (и независимой науки о литературе), что будет глухо и половинчато разворачиваться в постсталинские времена. М. Л. Гаспаров вспоминает (речь идет о 1960 годе или что-то около того): «Когда мне было двадцать пять лет, в Институте мировой литературы начала собираться стиховедческая группа. Ее можно было назвать клубом неудачников. Все старшие участники помнили, как наука стиховедения была отменена почти на тридцать лет, а их собственные работы в лучшем случае устаревали на корню. Председательствовал Л. И. Тимофеев, приходили Бонди, Квятковский, Никонов, Стеллецкий, один раз появился Голенищев-Кутузов. <…> Бобров появился на первом же заседании. Он был похож на большую шину, из которой наполовину вышел воздух: такой же зычный, но уже замедленный» [2] .
В 1948-м и Бобров, и Квятковский были несколько моложе — хотя и тогда уже казались реликтами, в том числе сами себе, по крайней мере Боброву: «…о чём же нам, бедным художникам конца века, перед грандиозным переломом мировой истории — о чём же мы-то можем мечтать?» (из второго публикуемого письма).
Впрочем, самоочевидна «несозвучность эпохе» двух столпов стиховедения и экспериментальной поэзии спустя всего два года после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»…
В настоящих письмах — речь не о стиховедении, но об истории поэтических и мыслительных движений, о самоосознании поэта и ученого во времени. Обращают на себя внимание не столько иронические или жесткие характеристики, даваемые отдельным фигурам («По складу своего характера Бобров обо всех говорил что-нибудь неприятное» [3] ), сколько сам боевой дух, заставляющий вспомнить о футуристических временах, об авангардном поведении («чудачество более основательное»). Впрочем, во втором письме возникает совершенно иная интонация — отчаяния и, одновременно, стоического понимания жестокости тогдашней эпохи, да и течения времени вообще.
В примечаниях мы даем минимальную необходимую информацию (так, не поясняются общеизвестные имена — Цветаева, Андрей Белый, Вячеслав Иванов и т. д.).
Текст приведен к современному написанию при сохранении некоторых особенностей авторской пунктуации Боброва.
sub 1 /sub
[13 марта 1948]
Дорогой Александр Павлович!
Вы просите меня рассказать о ЦЕНТРИФУГЕ. Всё это, как Вы догадываетесь, дела давно минувших дней — и мне очень трудно об этом говорить в статейно-протокольном роде, ведь всё это мертво, и уж урна на землю упала… — так что это не такая веселая тема: в силу этого я попытаюсь рассказать Вам всё это (через пятое на десятое) просто в виде письма.
Некогда в начале бытия нашего это просто была группа молодых людей, преимущественно юношей — впрочем, были как будто и три девицы, из коих одну звали Мариной Цветаевой — ей было в то время лет семнадцать, она была мила, как ангел. Как-то раз мы с ней шли, из переулка к нам навстречу бросился чудный сетер1 и сразу стал играть с нами, я любил собак и, обрадовавшись, сказал ей: «Просто божественный пёс!» Она взглянула на меня смеющимися синими очами и сказала: «Пёс? божественный? как вы решились это произнести!» — Я удивился. Она поглядела вперед, глаза ее уж не смеялись больше:
