Мы можем и согласиться. Да, о разных. Но согласиться только с одним условием. Если мы вместе признаем, что ни мы, поминая личную жизнь литераторов, ни вы, поминая их деятельность политическую, не говорим о литературе как таковой.
“В ожидании чего-то страшного, неотвратимого папа воспользовался возможностью уехать на месяц в Среднюю Азию”, — вспоминала дочь писателя, Наталия Леонидовна.
То было в середине декабря 1940-го.
Наверное, отъезд Леонова был извечным бегством русского литератора куда-нибудь в сторону юга, пустынь или гор.
Если не за стеной Кавказа — так хотя бы за далью любой другой голубой и далекой земли “сокроюсь от твоих пашей… от их всевидящего глаза… от их всеслышащих… ушей”.
Леонов едет в Самарканд, оттуда в Ташкент, в Ангрен, в Катта-Курган.
“Новый год мы встречаем втроем — мама, Лена, я, — рассказывала Наталия Леонидовна. — Мы с сестрой больны, у нас температура, лежим в постелях. Перед кроватями мама поставила табуретки, покрытые белыми салфетками, на тарелках какое-то угощение. Сама села рядом на наш маленький детский стульчик. Нам в первый раз разрешили не спать в новогоднюю ночь, но радости это не доставило. Мама подавленна, молчалива, боится завтрашнего дня, и, как бы она ни старалась скрыть от детей свои опасения, ее тревога и печаль передавались и нам.
Так пришел в наш дом 1941 год”.
В пути Леонова нагоняет номер “Литературной газеты” от 31 декабря.
В передовице цитируются слова председателя Совета народных комиссаров СССР Вячеслава Молотова о литературе: “Вместе с подъемом культуры выросли вкусы советского читателя и зрителя <… > Он принял „Тихий Дон” и „Севастопольскую страду” и забраковал идейно паршивую стряпню, появившуюся в драматургии”.
В середине января 41-го года Леонов возвращается в Москву, “идейно паршивый”.
Не он один, впрочем, был таким. В те же печальные времена был изъят из продажи сборник Ахматовой “Из шести книг”, был рассыпан сборник стихов Марины Цветаевой, который, возможно, изменил бы ее злую судьбу; отменно потрепали Валентина Катаева за новую его пьесу “Домик”, хотя далеко не так жестко, как Леонова.
Леоновы живут в пустоте и в тишине.
Весьма обеспеченный в начале 30-х, Леонов неожиданно обеднел — прекратились все поступления от спектаклей, которые сняли, и от книг, которых уже не было в магазинах. Почти весь февраль бедовали впроголодь.
Незадолго до 23 февраля неожиданный звонок: Леонова приглашают на писательскую встречу в Кремле по случаю предстоящего праздника.
Он идет туда, не зная, чего ожидать: такие приглашения далеко не всегда означали право на жизнь.
Все как обычно: богато накрытые столы, много вина.
Леонов уже далеко не столь бодр и весел, как в былые времена, когда он так раздражал своим победительным видом желчного Полонского.
Многие литераторы чураются его.
И вдруг Леонов слышит свое имя. Не верит ушам своим.
Заведующий секретариатом ЦК Александр Поскребышев произносит тост за видного советского писателя и драматурга Леонида Максимовича Леонова.
Естественно, Поскребышеву, чья жена, вспомним мы, была репрессирована в марте 1939 года и до сих пор находилась в тюрьме по обвинению в связях с Троцким, — самому Поскребышеву не взбрело бы в голову такое говорить.
Ему мог посоветовать произнести тост только один человек. Наверное, Сталин посчитал, что если он сам произнесет подобный тост, это будет неверно с точки зрения политической. Посему: пусть секретарь, пусть он.
К Леонову бросились чокаться. Все отлично осознавали, что произошло: Леонов спасен.
