2
Коктебель. 21 октября 1917.
Дорогая Аморя, я прошу твоей духовной помощи для Веры Эфрон1. Ты, кажется, встречала ее, но мельком и, конечно, не успела рассмотреть ее, потому что она очень замкнута. Но ты помнишь ее историю и по рассказам Лили Эфрон2, и по моим. Как она еще ребенком была серьезно замешана в революции, в терроре, сидела в тюрьме, как было повешено несколько самых близких ей людей, как при ней повесилась ее мать. Она никогда не могла вполне прийти в себя от пережитого. Часть души как бы была в параличе. Другою частью души она нашла для себя выход в театр. Но и тут она пришла в тупик. Она оказалась талантлива, но талант ее только трагический, очень серьезный и строгий, то есть совершенно не нужный для современного театра. И по характеру своему она скорее могла бы быть мученицей или монахиней; ее место скорее где-нибудь на каторге, чем на сцене. И совершенно естественно, что театр, где все основано на интриге и эротике – отверг ее. Вместе с этим – порвалась нить, связывающая ее с жизнью, и проступила тоска, покрываемая раньше работой. Сегодня я получил от нее письмо, которое очень меня взволновало. Она пишет в нем: «…бывают дни, недели, месяцы, когда от тоски плохо помнишь людей, вернее, живут они для тебя в другой плоскости. И, в такой момент, если скажут, что ты мертва, а они живут еще на земле, то не удивишься. Верно, так люди восемь часов после своей смерти слышат все земное, говорят, они слышат. Теперь я осознала свое такое отношение… Хотела написать, чтобы что то объяснить тебе, но не могу… Понимаешь ли, что вся фактически жизнь не важна… А что важно?»
Вера так замкнута, что надо очень многое, чтобы она написала о себе так, даже самому близкому человеку. Ей надо помочь, и помочь немедля. И конечно, единственной помощью может быть для нее только духовное знание. Но в этом-то и лежит главная трудность, потому что она и по воспитанию, и по духу своей семьи, и по кругу людей, среди которых она жила, чужда совершенно идеям богопознания. Это совершенно не вяжется с ее духовным обликом, конечно, это только скорлупа низшего разума, но когда мне приходилось с ней говорить об этом, то она с грустной улыбкой говорила: «Но ведь ты знаешь, что я в это не верю и не могу поверить…» И я никогда не настаивал, так как мне было совершенно ясно, что она идет к духовному знанию своим, не логическим путем и что ей не надо мешать. Но, вот теперь, из письма ее я вижу, что она задыхается в себе и что ей надо помочь разбить последнюю скорлупу, а то она может совсем задохнуться.
Если б была Анна Рудольфовна3, она бы это сделала. Но я думаю, что ты сможешь это сделать, хотя это очень трудно. Ты сможешь найти те слова, которые дойдут до нее. Только надо быть очень осторожной и не прибегать к книгам, а найти те слова, которые дойдут до нее. Можешь ли, хочешь ли ты?
Ты знаешь Лилю Эфрон – Вера не похожа на нее: она гораздо глубже, мучительнее, но в ней нет и капли эгоизма. Она всегда живет другими и о других. Когда я себе представляю ту обстановку, в которой Вера вполне сама собой, как она должна была бы быть, то, как это ни страшно, – это каторга. Она была бы там святой. И это как будто было ей написано на роду и каким-то чудом миновало ее. Страшное в ее жизни, я думаю, не то, что она была свидетельницей гибели близких, а то, что она потеряла веру в то, за что она могла бы собой пожертвовать: она сама отошла от революции, а другой веры не обрела, не нашла выхода своим жертвенным силам и в искусстве. Ей надо дать веру, а то она погибнет: ей грозит или самоубийство, или безумие. Ее жертвенность станет оружием против самое себя. Пойди к ней, Аморя, и помоги ей.
Не говори ей, конечно, что я написал тебе и о ее письме. Я же пишу ей одновременно с этим письмом и буду просить ее ближе познакомиться с тобой, так, что она не удивится. Не говори ей сначала ничего прямо об антропософии и избегай имен, а сперва подойди к ней лично и приобрети ее доверие. Я почти никого не знаю, в ком бы чувствовалось столько духовной чистоты, жертвенности и безвыходности, как в Вере, и кто пробуждал бы к себе такую мучительную любовь.
Вера, кажется, живет у Жуковских4, но на всякий случай, позвони Оболенской (92-12) и спроси.
Пишешь ли ты с нею натюрморты? Познакомилась ли с Цетлиными? До свидания, крепко целую
