Он старается ее не замечать. А может быть, и в самом деле не замечает, опьяненный: “Вы когда- нибудь ездили на бэтээре через города, с молодыми зверюгами? Железо оружия пылает на теле. Не ездили? Тогда вы жалкий тип, и только. Когда ты так едешь, то чувствуешь себя воином Александра, покоряющим Индию. <…> Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожженный город в окружении молодых зверюг с автоматами”.
Читаешь такое после Астафьева, после Ремарка, Бёлля и даже после Селина, и кажется, что автор все-таки мистифицирует, что в Абхазии и Боснии воевал кто-то другой, что настоящий Лимонов сидел в это время где-нибудь в Париже или Москве и читал Редьярда Киплинга или раннего Эрнста Юнгера. Но это не так. Случай Лимонова — редкий, но не уникальный. Романтические “Записки кавалериста” также принадлежат перу человека воевавшего, но восприятие войны Николаем Гумилевым бесконечно далеко от “окопной правды”.
И воистину светло и свято
Дело величавое войны...
Нормальному человеку, если он не подпал под психологическое влияние человека войны, как кролик под мифический гипноз удава, такой восторженный вояка может показаться смешным: “… рассказывали, что до войны капитан Бекасс не очень-то выпендривался. Зато теперь, на войне, он наверстывал упущенное. Он просто устали не знал. <…> Спрыгнет с седла, качнется разок и пошел носиться взад и вперед по полю — всё выискивает, где бы отвагу свою показать. Понадобись ему прикурить, он послал бы нас к дулам орудий, что напротив. Он работал на пару со смертью”6.
Лимонов как-то заметил, что любит военных и что, если б не плохое зрение, он мог бы сделать военную карьеру. С карьерой военного не получилось, но любовь к милитаристской эстетике и военной форме он сохранил, парадоксально сочетая ее со стихийным анархизмом. Двубортный пиджак хоть и заменяет Лимонову мундир, но и этот мирный наряд напоминает ему китель военного, бойню Вердена и “мужественную эпоху” мировых войн. Конечно же, он любит оружие. “„Тише, ораторы, Ваше слово — товарищ Маузер!” — хотел бы написать я”. Эти слова не любимого им поэта представляются Лимонову “безусловно гениальными”. Впрочем, в любви к оружию он не оригинален. Общеизвестна мужская страсть к оружейным магазинам, к хорошо начищенным стволам, к
остро сверкающим лезвиям. Магия оружия имеет власть даже над людьми сугубо штатскими. В фильме “Макаров” — наверное, лучшей, непревзойденной работе Владимира Хотиненко — приобретенный по случаю пистолет “перепрограммирует” сознание героя, заставляет его изменить образ жизни и в конце концов убивает. Оружие преображает и/или искажает внутренний мир человека, меняет его социальный статус. Эдуард Лимонов в 1992-м или 1993-м с восхищением осматривал бойцов абхазского ополчения. Кем они были прежде, рассуждал он: “Наверняка находились сзади, — на задней части сцены, — безымянные шоферы-таксисты, или владельцы комнат для туристов, или продавцы вина на базаре. Его Величество Автомат Калашникова выдвинул их в первый ряд”.
Проханов наблюдает войну, Лимонов — сам воин, ему необходимо не только видеть “красоту разрушения”, но самому творить ее. Риск — как способ жизни. Это вам не идиотская “русская рулетка”, занятие позеров и вооруженных алкоголиков. Лимонов находит возможность бесконечно разнообразить наслаждение жизнью. “А я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни”.
За что же воевал Эдуард Лимонов? Абхазов и сербов он вряд ли сколько-нибудь знал до войны. За Россию? Но Россию и русских Лимонов презирает. “Русским националистом” он считается по недоразумению. Ему отвратительны “толстожопая Русь”, “неисправимая Русь”, “гнусная российская действительность”. Лимонов повторяет почти все европейские стереотипы о русских, добавляя и свои “наблюдения”. Русские в большинстве своем — “деревенские ребята”, “недоразвитые по фазе”, “нация пошляков”. Страна “с посредственным багажом культуры”, с “третьеразрядной” живописью и “бедненькой” литературой. Любимые литературные и киношные герои русских — “пошляки, доминошники, управдомы”.
Откроем еще раз “Дневник неудачника”. Вопреки распространенному мнению, Лимонов удивительно постоянен в своих воззрениях, не политических, а эстетических. Эстетика для Лимонова куда важнее идеологии: “Эту цивилизацию нужно разрушить везде на Земле — и в России, и в Китае, и в Америке. <…> Мы не отвечаем на вопрос, что мы построим на освобожденном месте. Мы говорим-— „наша цель — разрушение”. Не до основания, как в Интернационале-песне поется, а ниже, с корнем, без остатка, до пыли, как разрушали древние города победившие, и плугом после прошлись”. Это не политика, политиков с такими политическими программами не бывает, даже анархисты не напишут такое, это эстетика — эстетика разрушения. На протяжении многих лет
Лимонов будет повторять и развивать эти идеи, обновляя образный ряд, но не меняя сути: “Самые интересные книги, конечно, подрывные. Взрывающие общество… Вот какие книги нужно писать. Чтоб взрывался этот большой горшок над нами, защищающий человека, а за ним никакой лучезарной синевы-— черное небо и планета Сатурн летит огненной дисковой пилой, и вид ее ужасен”.
Сражение ради сражения, не ради победы, не во имя строительства нового мира, нового общества. Нет иных целей, кроме разрушения. И в этом Лимонов напоминает… Литкина. В романах Проханова каждый воин сражается во имя великой цели: Кудрявцев исполняет приказ и мстит за погибших товарищей, Пушковы сражаются во имя мистической Русской Победы:
“— Ты спрашиваешь, за что мы воюем? <...> Не за банкиров с их алмазными перстнями... Не за прихоть политиков, которые на наших костях добывают себе власть… Не за нефть, которую гонят за рубеж олигархи <…>. Воюем за отдаленную, будущую, постоянно у нас отнимаемую Победу <…>. Каждый век Россия в кровавых боях одерживает великую Победу, сохраняет свой Русский Путь”.
Шамиль Басаев стремится изгнать с Кавказа русских, которые “разрушили общий дом, изуродовали жизнь народов. <…> подключили огненную энергию Кавказа к своим чахлым пространствам, ленивому
