Девять лет прошло с тех пор,
Как еще в двадцатом веке
Хлебникова я попер —
Книжку из библиотеки.
Пусть ее читал у них
Только раз какой-то дятел,
Нет, конечно, прав таких,
Чтобы я ее попятил.
Удивляюсь сам себе:
Как сподобился на это?
Многое в моей судьбе
Остается без ответа.
Владимир Личутин. Взгляд. — “День литературы”, 2008, № 6, июнь.
“У [Юрия] Кузнецова были слегка навыкате, широко поставленные глаза жидкой крапивной зелени, иногда они наливались окалиной, кровцою и чисто воловьим упрямством. Взгляд временами был угрюмый иль печальный, грустный иль победительный, по-детски лучезарный иль сумрачный, надменный иль презрительный. Все зависело от настроения и от тех людей, кто оказался по случаю возле. В редкие минуты за высоким лбом будто зажигалась свечечка, и взгляд Кузнецова, вдруг озарившись, становился
радостным, почти счастливым, и тогда Поликарпыч взахлеб смеялся порою над самой пустяковой шуткою и по-кубански, с придыханием, гыгыкал. Смех смывал с лица его оловянный туск, размягчал напряженность скул и плотно стиснутых губ, словно бы
Кузнецов боялся высказать лишнее, особенно обидное, ставящее собеседника в тупик. Кузнецов как бы снимал на время маску и открывал свой истинный, глубоко притаенный лик, но тут же торопливо, с некоторым испугом спохватывался, чтобы не потерять особость. Потому часто разминал пальцами виски и лоб, словно тугая маска натирала лицо. И тут не было никакой игры; постепенно внешнее срослось с внутренним, духовным и натуристым, и все, от поступи до взгляда, однажды сыгранное в юношеской роли Гения как бы для забавы, стало неистребимой сутью поэта. Театральный грим не удалось, а может, и не захотелось смывать с лица. Но, несмотря на внешнюю породу и вальяжность, картинность мужицкого вида, Кузнецов отчего-то напоминал мне неустойчивый хрупкий сосуд, дополна налитый вином, которое жалко и боязно расплескать. Наверное, чтобы победить внутреннее расстройство, душевный дрызг и смятение, надо воспитывать понимание себя как отмеченного Божиим перстом...”
“Небольшого росточка, тонкокостый вологодский „вьюнош” [Рубцов], плешеватый, востроносый, пригорблый, с пригорелым чайником в руках, пьющий из железного носика „холодянку”, и Кузнецов — высокий, кудреватый, с зелеными навыкате прозрачными глазами, широкой грудью, с надменным взглядом сверху вниз. Конечно, невольно высеклась незримая искра насмешки и подозрительности. Страдающий с похмелья Рубцов
навряд ли сохранил в памяти образ спесивого парня, даже не кивнувшего в приветствии головою; он был погружен в себя, его взгляд был сама горючая печаль. Два самолюбивых поэта обитали в особых мирах, и ничто не притягивало их друг к другу”.
И т. д. И это
Вероника Лосская. О
“<...> ее ранняя проза, проза дневников и Записных книжек, от первой до восьмой включительно и есть тот роман, который Вячеслав Иванов ее увещевал писать”.
“Прозу ее русский читатель всегда ставит на второе место. Во Франции же, из-за недостаточного знания стихов, изданных в переводах небольшими тиражами, она воспринимается французским читателем прежде всего как удивительный прозаик”.
Игорь Манцов. Внутренняя империя. — “Взгляд”, 2008, 15 июня
