бесхребетность. Но ведь об этом же – почти все рассказы и повести Маканина, неустанно демонстрирующего и доказывающего сугубую студенистость своих персонажей, их несамостоятельность и подчиненность формирующему влиянию среды, власти, обстоятельств, общепринятых норм – чего угодно.
Далее – “энергетический” подход к человеческому бытию. Маканин охотно и не боясь повторений варьирует в своих произведениях идею о том, что ресурс “добра” - не материального даже, а в смысле счастья, удачи, успеха, таланта и просто доброты – строго ограничен, что всего на всех не хватает, что в человеческом сообществе действует “закон сохранения”: сколько чего одному прибавится, столько того же у другого отнимется. Идея эта – “фирменный знак” Маканина 70 – 80-х годов, она изобретательно реализуется в “Ключареве и Алимушкине” и “Портрете и вокруг”, “Старых книгах” и “Человеке свиты”, “Предтече” и “Где сходилось небо с холмами” и во многих других его вещах. Но ведь та же примерно мысль звучит и в “Пушкинском доме”, в главе “Миф о Митишатьеве”: в долговременном соперничестве Одоевцева-младшего и Митишатьева второй, одолевая в спорах первого, не просто самоутверждается, но буквально разрастается за счет Левы, вытесняет его из “жизненного пространства”.
Или – ситуация в “Пушкинском доме”, когда Лева, отдыхая от бурных своих отношений с Фаиной, отрадно забывается в квартире удобной и нетребовательной Любаши, но вдруг сталкивается в этой квартире с вечным соперником Митишатьевым и даже с мужем благородной Альбины – встречи эти символизируют могучую силу инерции, самопопустительства, привычности мелких предательств и взаимообмена компромиссами. Но ведь это – в точности тема (и почти сюжет) повести Маканина “Отдушина”, где Михайлов и Стрепетов расчетливо соперничают за место в душе и постели поэтессы Алевтины, чтобы в итоге прийти к полюбовному соглашению.
В этой же главе “Пушкинского дома” возникает у Битова очень “маканинское” рассуждение: “Никто не виноват, потому что все виноваты, а когда виноваты все, прежде всего виноват ты сам. Но жизнь уже строится по такому костяку, чтобы люди никогда не сознавали своей вины... Убегание, измена, предательство – три последовательных ступени, три формы (нельзя сказать жизни, но сохранения ее), три способа высидеть на коне, выиграть, остаться победителем. Такой ход приняло жизнеизъявление. Ну а нежизненные – должны вымирать”.
Есть сближения и в “плане выражения”. Композиционный прием, а пожалуй что и метод “версии и варианта” - главный бренд “Пушкинского дома”. Но ведь и Маканин охотно к нему прибегает – в “Предтече”, “Отставшем”, “Утрате”. Только, в отличие от Битова, он тем самым подчеркивает не “несущественность” героя, вызванную историческими обстоятельствами, а вариативность как фундаментальное качество самой жизни. Отметим и такую общую для обоих деталь, как частое использование скобок, внутри которых заключены пояснения, уточнения, оговорки и комментарии к только что высказанной мысли.
Похоже, не так уж независимо друг от друга складывались и развивались две эти художественные системы. Соблазнительно тут порассуждать о том, кто за кем следовал, кто на кого ориентировался в этом “параллельном жизнеописании”. Доказать трудно, но чувствую я, что должен тут быть некий сюжет ревности, преследования, попытки достать – наподобие неявного соперничества Тютчева с Пушкиным, о котором Битов тонко написал во вставной главе “Три пророка”. По видимости, Битов лидировал, а Маканин шел ему вслед, все время отставая “по фазе” на шаг-другой. Недаром он опубликовал в конце 80-х повесть, в которой исследовал феномен “отставания” - разнообразно, изобретательно и с хорошо замаскированной горечью.
Возможно, эта сохраняющаяся дистанция, эта маячащая постоянно впереди спина удачливого (в плане складывающегося имиджа) коллеги долгое время раздражала и стимулировала Маканина, побуждала его терпеливо искать “асимметричные ответы”, уклоняться в сторону, идти вглубь...
Вот в “Повести о старом поселке” Маканин прорабатывает эмблематичную для неофициозной тогдашней литературы ситуацию “испытания конформизмом”. Она мимолетно мелькает в “Пушкинском доме”, когда герой оказывается перед необходимостью публично осудить своего друга-подписанта (аналогичной ситуации дважды, но по-разному посмотрел в глаза Юрий Трифонов – в “Студентах” и “Доме на набережной”). Согласиться – сподличать, отказаться – рискнуть как минимум карьерой. Лишь чудо спасает Левину репутацию от полного крушения.
Маканин же, с чутким психологическим упреждением, заставляет своего героя противостоять не Системе, не идеологическому механизму той или иной степени жесткости, но ячейке, так сказать, гражданского общества: группе “своих”, которая требует “своим” подыгрывать, подсуживать, помогать – и да сгинет всеобщая справедливость. Он, Маканин, смотрел пристальнее и предвосхищал нескорое еще торжество мафиозно-группового принципа (правда, Трифонов тоже писал о зарождавшихся тогда “кликочках” и “бандочках”).
Общее правило: даже когда они пишут на сходные темы, выходит у них совсем разное. Главное – в несходстве ценностных установок. Тексты Битова никогда не оставляют ощущения беспросветного мрака, безысходности. В самых темных лабиринтах и тупиках житейских обстоятельств или душевной жизни у него просвечивает надежда. Взять хотя бы тот же “Пушкинский дом”. Ох, как автор изгаляется над своим героем, Левой Одоевцевым, как он уличает его в грехах и изъянах, которыми наделили его генетика, воспитание, исторические обстоятельства! Но, при всем своем критицизме, он болеет и сокрушается за Леву, как за “выведенное из себя” собственное “я”, как за воплощение своего поколения, своей человеческой породы, своей России. Ведь в “Пушкинском доме” он создает своего рода плач, пусть и с ироническими обертонами. Это пробивается в некоторых его риторических фигурах – восклицаниях и всхлипах. И причину исследуемой социально-психологической болезни (дезориентация личности, ее бесхребетность и аморфность) он находит вне личности героя - в условиях “советской цивилизации”, о которой говорится в романе обиняками, но с недвусмысленными оценками.
Лева, по воле автора, несмотря на все свои несовершенства, сопричастен более высоким планам бытия. Он способен проникнуть в строй поэзии Пушкина (Лермонтова, Тютчева) и приникнуть к их глубинным источникам. Он живет в Петербурге-Ленинграде и не чужд его уникальной красоте и надвременному его бытию, переходящему в миф. Он, Лева, по крайней мере в умозрении постигает, что есть свобода, достоинство, радость спонтанного творчества, хоть и не может долго пребывать в этих бытийных состояниях. Ни он, ни окружающие его персонажи – дед, “дядя Диккенс”, Альбина, даже Фаина и Митишатьев – не являются безнадежными жертвами, марионетками внешних обстоятельств.
То же можно сказать и об Алексее, сквозном герое новелл, сведенных в “роман-пунктир”
