заранее объявляют: мы стихи-эмблемы, стихи-аллегории. В то время как “Люси Грей” ни о чем не объявляет и символизм этих стихов (если я прав, что он там есть) не лезет на глаза, “как сахар прошлогоднего варенья”.
Люси Грей — это сама душа человеческая, вышедшая с фонарем, чтобы помочь другой душе, и заблудившаяся в пути. Она изначально, обреченно одинока; можно лишь издалека заметить ее в рассветных потемках, услышать “печальный голосок”. И зачем ей оглядываться назад, когда перед ней такая далекая и одинокая дорога? Печаль и одиночество, которыми щедро была наделена уже первая Люси, в этой балладе возводится в степень (“a solitary child”); автор убавил лет своей Люси, потому что душа всегда девочка,
7
В 1835 году, после смерти Саути, Вордсворт был назначен поэтом-лауреатом; свои обязанности он отправлял безукоризненно, то есть никак: за пятнадцать лет не написал ни одного официального стихотворения. В это время его уже почитали как живого классика. Но признание пришло не сразу. Вплоть до 1820 года Вордсворта, по словам современника, “топтали ногами”. Байрон издевался над ним и в “Чайльд-Гарольде”, и в “Дон Жуане”, Китса раздражала его проповедническая поза, Шелли назвал его евнухом Природы9. У него было немало поклонников и сторонников, тем не менее книги Вордсворта распродавались вяло; известна пародия Хартли Кольриджа (сына Сэмюэла):
Среди нехоженых дорог
Писатель проживал.
Его понять никто не мог
И мало кто читал…
Надо сказать, что Вордсворт как будто подставлялся под пародии. Взять, к примеру, его длинное стихотворение “Слабоумный мальчик” (“The Idiot Boy”), где слабоумного подростка посылают за подмогой в город на ночь глядя и после этого ищут до утра — но, слава Богу, находят. Мальчик отпустил поводья и, пока его конек щипал траву, мечтал в седле, слушая крики филинов и смотря на луну. Когда его потом спросили, что он видел и слышал ночью, мальчик ответил: “Петухи кричали: ту-ит, ту-гу! И солнышко холодило!” Увы, Байрон не мог пропустить столь явной приманки; свой фрагмент о “простаке Вордсворте” в сатире “Английские барды и шотландские обозреватели” (1809) он заключает без церемоний: мол, каждый, кто прочтет стихи о славном идиоте, неминуемо сделает вывод, что герой рассказа — сам поэт.
Или возьмем другое стихотворение, “Нас — семь”, из “Лирических баллад”. Из семерых братьев и сестер двое умерли, двое уехали в город, двое ушли в плавание, но “простодушная девочка”, которой не дано понять, что такое смерть, упрямо отвечает на вопрос автора: “Нас — семь”. Тот пытается воздействовать на нее арифметикой, задавая задачи вроде того: “Вас было семь, двое уплыли на корабле (или двое умерли), сколько осталось?” — но получает неизменный ответ: “Нас — семь”. Я уверен, что сцена с Браконьером и Бобром в “Охоте на Снарка”, когда они вдвоем пытаются сосчитать, сколько раз прокричал Хворобей, основана именно на этом стихотворении:
“Это — легкий пример, — заявил Браконьер, —
Принесите перо и чернила;
Я решу вам шутя этот жалкий пример,
Лишь бы только бумаги хватило”.
Тут Бобер притащил две бутылки чернил,
Кипу лучшей бумаги в портфеле...
Обитатели гор выползали из нор
И на них с любопытством смотрели.
Вордсворт был одной из любимых мишеней Кэрролла-пересмешника. Помните песню про “старичка, сидящего на стене”, которую Белый Рыцарь предлагает спеть “в утешение” Алисе?
“А она длинная?” — подозрительно спрашивает девочка, уставшая от слышанных за день стихов. “Длинная, — отвечает Рыцарь. — Но очень, очень красивая! Когда я ее пою, все рыдают… или…” — “Или что?” — спрашивает Алиса. “Или не рыдают”, — заканчивает Белый Рыцарь.
Так до сих пор происходит с Вордсвортом. Одни рыдают от “Лирических баллад”, другие — нет. Но само мгновенное отождествление Вордсворта с
Белым Рыцарем, поющим “его песню”, совершается — словно два неукротимых чудачества
