Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий, “Ведьма” (Сценарий).
Укоренение в повседневную жизнь. Роман Сенчин сожалеет, что забросил рок-музыку. Беседовал Михаил Бойко. — “НГ Ex libris”, 2008, № 23, 10 июля.
Говорит Роман Сенчин: “Если смотреть на мир без оптимизма (а оптимизм — это всегда искусственность, самонастройка), то депрессивности не миновать. Я в ранней юности любил стихи Есенина, читал их часами, а они ведь в основном довольно мрачны. Свои рассказы и повести я депрессивными не считаю, скорее это более или менее объективные картинки сегодняшней действительности, портреты типов сегодняшних людей, которым радоваться особенно нечему”.
“Читаю с интересом и вниманием все, что встречаю о себе. И положительные отзывы, и отрицательные. Большой разницы, хвалят или ругают, для меня нет. Считаю, что литературная критика сегодня переживает настоящий расцвет. Интересно, что в отличие от распространенного словосочетания „молодой писатель” „молодой критик” почти не употребляется. Критик, если уж он встал на эту тропу, сразу становится взрослым. И отношение литературного мира, скажем, к Валерии Пустовой, Сергею Белякову, Андрею Рудалеву, Алисе Ганиевой сразу стало серьезным. Никакой снисходительности, никаких скидок на молодость и неопытность. Они сразу стали всерьез. Это важно”.
Ум как джазовая импровизация. Беседу вела Марина Токарева. — “Новая газета”, 2008, № 51, 17 июля.
Говорит доктор биологических и филологических наук, профессор, специалист в области психолингвистики, глава Межрегиональной ассоциации когнитивных исследований Татьяна Черниговская: “Язык дельфинов никогда не будет расшифрован, я в этом уверена. <...> Язык — не словарь. Язык — это набор единиц плюс правила. У нас в голове есть списки чего-то (мы, кстати говоря, не знаем, чего, каких именно единиц) и многочисленные списки правил, по которым с этими единицами нечто происходит. Эти списки выглядят не так, как в словарях, а правила не так, как в учебниках. Это мы знаем точно. И здесь у нас нет никакого ключа, нет отмычки. Это не вопрос техники. Это вопрос какого-то другого хода, не количества фактов, а того, что с ними делать. Здесь должен произойти некий философский или методологический прорыв. Про людей мы по крайней мере знаем, что в их языке есть слова, морфемы, фонемы, синтаксис, что есть тексты…”
“<...> вопрос не в том, было изначально слово звуковым или жестовым. Вопрос в том, что откуда-то явилась идея (не иначе Господь подключился), что объекты должны быть обозначены. Не важно, как — звуком, жестом, картинкой, но дело в том, что почему-то возникла потребность все назвать. <...> Назвать — значит выделить из всего остального, и тогда мир перестает быть аморфным. Происходит его категоризация.
И вот Хомский (один из крупнейших лингвистов двадцатого века) и его школа говорят следующее: у нас в мозгу есть модуль (не кусочек мозга, как многие думают, нет, виртуальный модуль), который достался нам генетически (они на этом настаивают) и который работает только с языком, не с классификацией или категорией вообще, а именно и только с языком, так вот он знает, как обращаться с морфемами, со смыслами и прочее. Они утверждают, что это врожденная вещь — и точка. Это отчасти объясняет, как маленький ребенок осваивает свой первый язык, а то и два. Уже точно известно: ребенок — не магнитофон. Если бы он был магнитофоном, ему для овладения языком понадобилось бы лет сто. Ребенок не выучивает правила, он их создает заново. Делает максимально сложную работу из всех, какие можно себе представить. У него в мозгу есть потенциальная возможность изучить любой язык земли — ребенок не знает, куда он
родится. <...> Родившись в определенный язык, он должен его расшифровать. У него в голове некий „чип”. С ним он дешифрует язык, в который попал (а ему никто ничего не объясняет), пишет в сознании виртуальный учебник, причем не идиотский, какой пишем мы, а свой собственный, другой. Здоровый ребенок справляется с этим примерно за полтора-два года. И эту сложнейшую работу мозг делает сам, и делает успешно — иначе ни один человек не говорил бы”.
“Психология и нейронаука столкнулись сейчас еще с одной сложностью. В научную парадигму входит наблюдатель: пока я смотрю на чашку — чашка есть, а когда
отвернулась, не знаю, что осталось в комнате, может, и комнаты нет. Это квантовая
физика. Прежде считалось, что ее законы на большой мир не распространяются. И вот Пенроуз и Поппер пишут: похоже, рассматривая человеческий мозг, мы не можем обойтись без квантовых идей. Приехали! Притом — в очень особое пространство. Где высокая вероятность того, что наши интерпретации мало стоят: нам кажется, мы фиксируем связи, а они существуют только в нашем сознании. <...> Есть материальный мозг и представление, как он устроен. Дальше некий провал, дальше — мысли. Как они из материального переходят в нематериальное, совершенно непонятно. Пропасть. Что в ней происходит, неясно. Но впечатление такое, что слова влияют на материю, что они творят вполне объективный мир, если таковой есть”.
Сергей Филатов. “Солнце литературы преодолеет смуту”. Давний друг литературы о новых писателях и смерти Ельцина. Беседовал Сергей Шаргунов. — “НГ Ex libris”, 2008, № 24, 17 июля.
“Я слежу за критикой, вас читаю, Леру Пустовую, Рудалева, Анкудинова. В статьях больше видения того, что происходит в стране и с человеком, чем в художественных произведениях, в том числе которые вы оцениваете и разбираете. Пока, честно говоря, я не вижу новых произведений, чья оптика настроена так, что можно увидеть современный мир. <...> Раздел публицистики и критики в литературных журналах то и дело глубже, шире и по смыслам объемнее опубликованной под той же обложкой прозы”.
