укрылся пледом с головой и лежит, не шевелясь и не дыша, будто мертвый. Эльф тронул его, он едва заметно дернулся.
— Ты спишь? — спросил Эльф.
— Нет.
— Ну и что скажешь?
Сатир не ответил. Эльф повторил вопрос.
— Слушай, будь другом, принеси мне димедрола, — устало попросил Сатир.
Эльф опешил:
— Зачем? Ты ж никогда в жизни таблеток не пил.
— Ни видеть, ни слышать больше ничего не могу. Уснуть хочу. Принеси. Пожалуйста, — закончил он почти с мольбой.
Эльф сходил в аптеку, принес Сатиру димедрол.
— Спасибо, — поблагодарил тот, глотая таблетки. — Только бы снов не было, — пробормотал он, укладываясь обратно в ванну.
Ему повезло. Он проспал без сновидений больше суток. Проснулся ночью. Из-за задернутых штор пробивались слабые лучи света ночного города. Сатир перевернулся на спину и стал глядеть в потолок. Вспомнил рассказ Эльфа. Ему отчего-то стало холодно, как будто он получил горсть сырой могильной земли за пазуху. Сатир укрылся с головой и прошептал:
— А что, если высшая наша доблесть как раз и состоит в том, чтобы не дергаться и свято верить, что наши мучения и смерть нужны для какого-то высшего блага?
Он повторил это несколько раз вслух, словно хотел удалиться от вопроса и представить, что ему задает его кто-то посторонний.
— Сидеть в грязи, верить и смотреть, как умирают дети?! Как их превращают в скот?!
Он повторял эти слова снова и снова, распаляясь все сильней.
— Сидеть и смотреть? Смотреть, как умирают? Видеть, слышать и молчать? Смирение? Непротивление? Другую щеку подставить? Детей им отдать? Кровь, мозг, слезы, радость отдать? Не сопротивляясь? Не допуская насилия, ибо неправедно? Достоевский? Толстой? Праведники? Да! Они все праведники! Одни мы гниль, потому что чужую боль терпеть не умеем!
Неслышно, как рассвет, в кухню вошла Белка. Подошла к окну. Дохнула на стекло, тут же ставшее белесым, и написала на нем “смерти нет!”. Потом легла рядом с Сатиром и не вставала до самого рассвета.
Утром выпал снег, город закутался в белое, то ли как в саван, то ли как в подвенечное платье. Москва спрятала под дарованной небом чистотой всю грязь и гадость, в одночасье став светлей и чище. И, несмотря на то что над городом висела непроницаемая толща туч, верилось, что если прорваться сквозь нее ввысь, то увидишь солнечную корону, светлую и чистую, нерушимо сияющую в холодном синем небе. Верилось, что солнце вечно, незыблемо и красиво.
Сатир вылез из ванны, подошел к окну, дохнул на стекло, как вчера Белка. Долго смотрел на проступившую на стекле надпись “смерти нет!”. Когда она исчезла, он дохнул снова и опять смотрел на послание человека, не по фильмам знающего, что такое смерть.
Сатир завязал себе глаза пионерским галстуком и решил, что не снимет его, пока не поймет, страшно ли остаться слепым. Он ходил по квартире, держась за стены, всех, с кем встречался, хватал за руку, определяя, кто перед ним.
Через несколько дней Сатир начал привыкать к слепоте и ужесточил условия эксперимента. Он решил оглохнуть, чтобы еще сильнее изолироваться от внешнего мира. Вставил в уши кусочки ваты и попросил Эльфа залить их воском.
— Античный рецепт, — сказал Эльф, глядя, как мутные капли с оплавляющейся свечи падают на вату, белеющую в ушах Сатира. — Упоминается то ли в “Одиссее”, то ли в легенде об аргонавтах. Давай другое ухо.
Сатир перевернулся.
— Ну что ж, — сказал Эльф, прежде чем начать. — Прощай, друг, больше ты нас не услышишь.
