[3] .
Летом самой внимательной слушательницей была внучка Оля. Не случайно Сергей Тимофеевич именно ей и посвятил «Детские годы…». Взрослые могут слушать старика из почтения, из вежливости. Ребенок слушает только тогда, когда ему страшно интересно.
А для этого сам рассказчик должен увлекаться и забываться в своем рассказе. Это неудержимое желание поделитьсябыло, кажется, от рождения главным свойством аксаковского характера. Увидеть что-то замечательное и скрыть это, не поведать об этом другим было для Сережи равносильно тягчайшему преступлению. Способность долго и интересно рассказывать — одна из первейших добродетелей для Аксакова. Поэтому почти на каждой странице разбросаны упоминания о счастье воссоздать увиденное в слове ипослушать что-то от других.
«Я пересказал матери все виденное мною, с моим обыкновенным волнением и увлечением».
«Когда воротился отец, мы с ним досыта наговорились <…>»
«Я <…> беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: „Братец, я ничего не понимаю”. Да и что мудреного: рассказчику только что пошел пятый год, а слушательнице?— третий».
При всей строгости формы и категорического отказа автора от того, чтобы просто развлекать ребенка занятными историями, проза Аксакова получилась колыбельной. Набегавшегося за день, перевозбужденного ребенка она утишает, умиротворяет. Но только в том случае, если книга звучит. «Детские годы…» — идеальная книга для чтения вслух, для слушания вместе под зеленым абажуром. И тут ребенка может увлечь не столько сюжет, сколько музыка родного слова, столь редкая нынче ласковость и степенность интонации. Кто-то скажет мне: от этой музыки ребенок заскучает и уснет. Так и слава Богу! Уснуть на добром слове, с улыбкой и безмятежно — разве такие минуты потеряны для души?
«Уже длинная тень от дома покосилась на юг и легла своими краями на кладовую и конюшню…»
«Сумерки обхватили нашу карету. Чуть-чуть светлела красноватая полоса там, где село солнышко…»
«Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор стали еще круче и голее; сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли <… >»
Как удивительно, что это написано слепым человеком. Алексей Степанович Хомяков вспоминал: «Для Сергея Тимофеевича было нестерпимо употребить неверное слово или прилагательное, несвойственное предмету, о котором он говорил, и не выражающее его. Он чувствовал неверность выражения как какую-то обиду <…> как какую-то неправду <…> и успокаивался только тогда, когда находил настоящее слово».
Потеряв зрение, Сергей Тимофеевич обрел какое-то особенно полное и цельное видение мира. Он невольно доказал, что видеть сердцем — не один лишь романтический образ глубокой духовной жизни, но это и есть истинное видение мира. Для сердца нет преград, и взгляд Аксакова-художника не упирается в вещи, а охватывает всю картину: от коврика в детской до самого горизонта, от земли до неба, от раннего утра до позднего вечера, от первых дней детства до глубокой старости. Эта стереоскопичность зрения дает такую свежесть описаний, что на иных страницах кажется, что у тебя в руках первая в твоей жизни книга и ничего другого ты еще не читал.
А как невероятно живо передано у Аксакова то, что А. С. Хомяков называлтеплом общего гнезда! Этот образ гнезда то и дело возникает на аксаковских страницах. «Чуть брезжилось, когда нас разбудили; даже одеваться было темно. Боже мой, как нам с сестрицей не хотелось вставать! Из теплого гнездышкаидти на сырой и холодный осенний воздух, на самом рассвете, когда особенно сладко спится <…>»
В 1917 году один из прозорливейших наших мыслителей князь Евгений Трубецкой так писал о спасительном взгляде на жизнь через окно детской: «Что же такое эта тоска по детской , которую я испытываю? Есть ли это проявление душевной слабости? Нет. Это иное, чрезвычайно сложное чувство. Это?— не бегство от настоящего, а искание точки опоры для настоящего». И дальше Евгений Николаевич вспоминал о своем детстве: «Что это была за духовная атмосфера? <...> мы там дышали благодатью, словно благодатью был там полон каждый глоток воздуха <…>. Я <…> был полон ощущения какого-то глубокого доверия к гнезду».
Погружаясь в «Детские годы…», наблюдая все события глазами маленького Сережи Багрова, нельзя не ощутить, что для ребенка нет ничего более драгоценного, чем тепло семейного гнезда. Это тепло буквально воссоздается в слове; при этом Аксаков нигде не пережимает в живописной сентиментальности, а рисует происходящее будто бы всего лишь огрызком карандаша, случайно завалявшимся в кармане.
