— Ладно, — сказал он. — Буду собираться.
Лебедев поднял на него глаза, голубые и прозрачные, как часто бывает у стариков.
— И куда же вы направляетесь? — спросил Лебедев.
Он пожал плечами:
— В Малую Глушу. До нее, кстати, далеко?
— Лесом, — сказал Лебедев. — Выйдете из села, там, за холмом, через речку и в лес. Там просека. Но лучше не надо.
— Что — не надо?
— Ходить в Малую Глушу.
Приемник на шкафчике с посудой захрипел и отчетливо вывел:
Не надо печалиться-а-а,
Вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди,
Надейся и жди!
Он спросил:
— Я чего-то не понимаю?
— Вы не понимаете ничего, — сказал Лебедев и замолчал.
Он сказал:
— Ладно. Спасибо. Я все-таки пойду собираться.
Лебедев пожал плечами.
Он сошел с крыльца; ночные цветы закрылись и повисли серыми комочками, открылись дневные, яркие, разноцветные. Совсем рядом с дорожкой росли кустики чернобривцев. Над цветком висела бабочка, тоже коричневая с желтым, быть может, та, что пила из лужи на дороге.
Он уложил рюкзак, подумал и с рюкзаком за спиной вновь поднялся на веранду. Лебедев сидел за столом и читал вчерашнюю газету.
— А где сельпо? — спросил он.
— Внизу, — сказал Лебедев. — У моста. По правую руку. Хотите?— возьмите у меня.
— Что?
— Хлеб, конечно. И сало. Хлеб могли еще не привезти. Они возят из Бугров. А сала там вообще не продают.
— А что продают?
— Печенье “Октябрьское”. Частика в томате. Перловку.
Обижать Лебедева не хотелось, и он сказал:
— Спасибо, я возьму пару бутербродов.
Он отрезал два куска хлеба и переложил их ломтями сала.
— И огурцов соленых возьмите, — сказал Лебедев. — Анна Васильевна делала. Я сейчас.
