до последних, предреволюционных времен при „вере, Царе и отечестве <… >”».
Факт остается фактом. Начиная с Радищева и, уж точно, с декабристов, мыслящие русские люди все чаще противопоставляли себя и свое дело делу государеву и государственному. Герцен, Бакунин, Ткачев, Чернышевский, Михайловский, а вслед за ними веер социалистов — народных, революционных, демократических, распавшихся вскоре на меньшевиков, для которых слово «демократия» еще что-то значило, и большевиков, для которых оно не значило ровным счетом ничего. И русское общество, в той степени, в которой оно вообще имело ответственное гражданское чувство, пошло за этими социалистами (вспомним эволюцию партии «Народная свобода»), за разрушителями и учредителями заново государства Российского (отсюда популярность лозунга «Вся власть Учредительному собранию»), а не за охранителями-реформаторами. Героями Ренаты Гальцевой, позиционирующей себя как «либеральный консерватор», в мире мысли являются Алексей Хомяков, Владимир Соловьев и авторы «Вех», в мире государственной жизни — деятели Великих реформ 1861 — 1864 годов, а вслед за ними — Петр Столыпин и генерал Лавр Корнилов. Но все они и всё их дело потерпели великое поражение в ХХ веке. Почему?
Как мне кажется, убедительного ответа на этот вопрос автор «Знаков эпохи» не дает. И не случайно. Философская полемика в России до 1840-х годов практически отсутствует, а до 1780-х отсутствует полностью, если не считать, конечно, взаимных инвектив старообрядцев и новообрядцев конца XVII века. Но там иной строй мысли, да и темы совсем иные. Однако само отсутствие эксплицированной общественно-политической мысли, отсутствие гражданской философии, разве оно не настораживает? В Западной Европе такая философия, обычная для античности, блестяще возрождается Данте в XIII веке, в Византии она и вовсе не умирала до самого конца Империи, а вот на Руси до Радищева и Карамзина совсем пусто, разве что князь Щербатов со своим «повреждением нравов» и «вращением деревень» да старец Филофей с «Третьим Римом».
Но если нет эксплицированной общественной мысли, то причин этому может быть три: или режим не дает мысли проявляться, или нет общества и, следовательно, проявляться нечему, или объективно общество есть, но субъективно оно себя не сознает. К сожалению, для докарамзинской России правда заключена в сумме второго и третьего ответов. Но коль нет эксплицированной общественной мысли, то и историк мысли вынужден оставаться немым. «Чего нет — того нельзя считать». Если вернуться к «ордену русской интеллигенции», возникшему в тридцатилетнее царствование Николая Павловича, то радикальная оппозиционность этого «ордена» к государственной власти не объясняется ли отсутствием общества всего-навсего за одно поколение до Карамзина? Общества не было, а государственная власть еще как была и в XVIII, и в XVII, и в XVI веках. Общество, осознавшее себя во второй четверти XIX столетия, не могло не заподозрить власть в злонамеренном стремлении превратить гражданского оппонента в послушного исполнителя ее воли, в раба. Тем более что холопами, смердами, рабами называл своих ближайших сотрудников уже князь Московский Василий III, а его сын, Иван Грозный, и поступал с ними так, как только самый отвратительный рабовладелец мог обращаться с «говорящими орудиями». Но это уже история. Рената Гальцева — не историк. Для нее поиски некоторыми историками — Пайпсом, Безансоном — причин русской революции «чуть ли не в эпохе Ивана Грозного» кажутся абсурдными. И зря. Искать следует даже еще дальше. Слом восточнорусского (московского) общества произошел, на мой взгляд, в середине XV века, при Василии II и Иване III. Иван Грозный — уже следствие этого слома, его кровавая и уродливая компенсация.
Не следует забывать, что восточнославянское общество до христианизации в конце Х века оставалось догосударственным и неписьменным, в отличие от большинства обществ западной части Европы, где римская традиция сохранялась Церковью, — «и выпал Рим, и принял папа…». Соединившись после Крещения с Византией, а через нее со всей многотысячелетней цивилизацией Переднего Востока и Средиземноморья, Русь стала жадно напитываться культурой. Но срок был очень мал, а народ велик и земля обширна. Процесс врастания в культуру, в том числе и в культуру сознания и общественных отношений, только начал давать первые плоды, как пришли татаро-монголы. Процесс культурного развития без травм продолжался лишь на Севере, в Новгороде и Пскове. В середине XIV века Литва отвоевала западную, киевско-галицкую часть Руси, и там началось нелегкое после векового разорения возрождение. Возрождение началось в это время и в восточной, владимирской Руси, оставшейся под завоевателями. Оно тесно связано с именем преп. Сергия, с исихазмом. Русское общество не только приходило в себя, но и, верно осознав страшный опыт XIII века как наказание Божье за свои грехи, взрослело, мужало. В нем ясно пробуждается христианское чувство бесценности каждой человеческой личности, утвержденной на богосыновстве. Исихазм византийских паламитов давал этому чувству и опытное обретение, и богословское объяснение. «Зрети желая мысленную светлость Божественного обожения, житие возжелев невещественное, мир оставил еси…» — объясняла церковная служба ученику преп. Сергия — Савве Сторожевскому — мотивы нового христианского подвига. То, что очевидно являло себя в монашеской святости, вырастало из мирянской среды, где утверждались те же настроения ответственного строительства собственной богоподобной личности. Если бы в мирянской среде второй половины XIV века не жили многие устремлением к обоженью, ни сам боярский отрок Варфоломей не стал бы игуменом земли русской Сергием, ни учеников и собеседников не нашлось бы ему. Не были бы написаны Рублевым «Троица» и «Звенигородский чин», не была бы расписана церковь на Волотовом поле, не возникла бы Северная Фиваида. Почти одновременно с возрождением человека в Западной Европе происходило в
XIV веке рождение христианского человека на Руси. Но этому рождению не дано было состояться.
Поражение от татаро-монголов войска князя Витовта на Ворскле в 1399 году не позволило освободить восточную часть Руси и объединить ее с западной. Самопровозглашенная в 1448 году церковная независимость от Константинополя (автокефалия) отрубила Восточную Русь от греков, эту автокефалию не признававших 120 лет. При несчастном Василии II (1425 — 1462) Москва Рюриковичей все больше опирается на Орду, защищая себя от более сильных и успешных западнорусских Гедиминовичей и противопоставляя себя им. Чуть позже Западная Русь будет объявлена врагом, а переход к Гедиминовичам станет рассматриваться как измена. Мир, открытый через Польшу в Западную Европу, закрылся для Москвы вслед за греческим миром. Наконец, присоединив Новгород и искоренив его «вольность», Иван III уничтожил северную альтернативу русского развития, открытый северо-западной, балтийской Европе мир русских «народоправств». Московская Русь оказалась в полной изоляции. Всходы духовной и гражданской образованности конца XIV века захирели или были затоптаны в конце века XV. И с Ивана III зримо складывается жестокая деспотия: народ — раб, церковь — слуга, князья и бояре — холопы «Государя великого князя Московского». Ни о каком гражданском обществе, ни о каком человеческом достоинстве больше речи нет. В XVI веке святость исихастская перестала цвести на Московской Руси, ее заменяет юродство — свобода во Христе ценой безумия. И самое страшное, что это больное общество, полностью закрывшись от мира, начинает себя распространять по воле деспотов московских. Сначала Новгород, Тверь,
