. «На моей памяти лето 1917 осталось прочно связанным с влюбленностью в милую Наташу Липскую <… >. После Наташиного отъезда из Ялты <…> я написал ноктюрн <…> поскольку находился до некоторой степени в трансе („Учкошский ноктюрн” или „Царство обертонов” (т. е. „частичных тонов”), Соч. 9). <…> Я использовал звуки из области обертонов, чтобы передать фантазию, на которую меня вдохновила южная осенняя ночь — той ночью мы приняли решение, что она представит меня своим родителям как жениха. Воздух был теплым, клубились облака, и ущербная луна, напоминавшая мне Гекату, заливала красноватыми отсветами ущелье». «Вар. 1. Ранние детские воспоминания. Мамина рука и тепло ее присутствия <…>. Вар. 4. Эта вариация была написана в день подписания Брест-Литовского мира.
В ритме мазурки в честь освобождения Польши, родины моей невестки Ванды <…>. Вар. 14. „В храме вечности”. Эта вариация является ответом на вопрос, который тогда занимал меня: „К какой цели я стремлюсь — для чего живу?” <…> В этой вариации я попытался выразить то, что слышалось внутри меня: незримое. А также я рассматривал ее как „Посвящение Шопену”. Шопен был более раним, более склонен к страданию, чем я, но, тем не менее, я ощущал свое родство с ним. <…> 18 и 19 вариации имеют целью изобразить, каким бы я хотел стать в конце жизни». «При сочинении „Сонаты для фортепиано” <…> первая часть которой передает впечатления революции и вызванное ею разорение, пауза перед медленной частью даже затянулась. <…> Сон пришел мне на выручку. Мне снилось, что я лежу в ванне, через которую переливается вода. По комнате прохаживается <…> брат Миша [16] , напевая про себя мелодию, которая очаровала меня. Она соединялась невероятно простым, ясным движением с энгармонизмом, поначалу совершенно для меня непостижимым. <…> Брат ходил туда- сюда, меряя шагами расстояние и все время повторяя мелодию, до тех пор, пока звуки и их последовательность не вошли в мое сознание <…> я боялся проснуться слишком рано <…>. Но сон продолжался еще долго, пока я не нашел правильную последовательность аккордов во всех ее подробностях. И вот тогда я на самом деле проснулся и записал все это» (Соната для фортепиано соль-диез минор, Соч. 34, 1928). «Эту сонату пронизывает настроение приближающейся катастрофы для Германии. <…> ощущение, что нет возможности избежать гибели, побудило меня написать еще одно обширное сочинение, которое могло бы стать завещанием <…>. Я полагаю, что в этом сочинении достиг цели, показав, как, опираясь на традиционные приемы композиции, возможно создать нечто совершенно новое — именно поэтому не следует отказываться от этой традиции. Вот завещание, которое — в форме этой сонаты — я намеревался оставить после себя» (Соната для фортепиано до-минор, Соч. 53, 1945).
Все в жизни для Альбрехта получает музыкальное выражение, именно это признак настоящего музыканта, а не просто ремесленника-профессионала. Особая ценность книги еще и в том, что она показывает внутреннюю «кухню» серьезного музыканта — он абсолютно вменяем, и вся музыка, которую он сочиняет, мыслит, исполняет, слушает, является совершенно естественным измерением его жизни, а не темной областью вненормального [17] .
Ощущение удивительного спокойствия и невероятной открытости — пожалуй, главное при чтении этого столь прозрачного и глубокого, столь простого текста.
Отец — Иоганн Готлиб Давид Альбрехт, один из четырех сыновей немецкого колониста-виноградаря из Тифлиса. Все четверо блестяще выучились в бесплатной гимназии, против воли отца все получили университетское образование. «Совершая часть пути пешком, а часть на мужицких телегах, так пропутешествовали они всю дорогу к Москве — отец не дал им ни гроша. Они зарабатывали себе на жизнь репетиторством; только у моего отца была стипендия <…> выходили к обеду по очереди в одном и том же добротном костюме <…>. Когда сыновья <…> вернулись домой, дедушка все же гордился ими: Иоганн стал врачом, мой отец и Герман математиками, а Эммануил инженером — конструктором железных дорог».
Карьера отца Георга фон Альбрехта была блистательной: начав с должности преподавателя математики в Рязанской семинарии, Давид Иванович Альбрехт дослужился до чина действительного тайного советника при Александре III, среди прочих его должностей — «преподаватель наук Августейшим детям Его Императорского высочества государя Великого Князя Михаила Николаевича», а также инспектор высших учебных заведений, в том числе и Казанского университета, где он был коллегой Ильи Николаевича Ульянова.
Мама композитора, чей род со стороны матери восходил к литовскому князю св. Довмонту, а со стороны отца продолжал линию Терского казачества, имела трех сестер, все они «принадлежали к первому поколению эмансипированных русских женщин, боровшихся за право на высшее образование». Одаренная пианистка, «она развила свой талант до уровня концертных выступлений». Выйдя замуж, она дала начальное музыкальное воспитание четырем сыновьям, все из которых были музыкально одарены, но лишь Георгий выбрал профессией музыку. Остальные братья, Павел, Андрей и Михаил, стали видными инженерами. В семье существовал культ языков (в том числе классической латыни и греческого), почиталась классическая литература. «Мои родители считали, что благочестие может существовать лишь „в глубокой тишине твоего сердца” и что религиозные обряды любого рода только отвлекают верующего. Однажды <…> университетский священник спросил мою мать, отчего он никогда не видит ее на службе. Она ответила, что играет Баха и Бетховена каждое воскресное утро с таким же благоговением, с которым присутствуют на службе».
Благополучное долгое детство в прекрасной семье, искреннее и доброе воспитание, выдающиеся учителя и не в последнюю очередь редкостный талант образовали личность насколько гармоничную, настолько же и алмазно твердую. С самого раннего детства этот человек обладал такой культурой бытия и светлой духовностью, что ничто не могло поколебать его истинно высоких жизненных притязаний. Трагический опыт дальнейшей жизни только укрепил это потрясающее античное спокойствие: [18] «Но, знаете, ведь он почти никогда не смеялся, — вспоминает его сын. — Это понятно, после таких переживаний! Еще много лет после выезда из России он по ночам просыпался, потому что ему снилось, что приехали его „забирать”. <…> Путем таких испытаний он и приобрел некоторое мужество. В нацистское время это особенно ясно проявилось <…> такое у него было внутреннее спокойствие, знаете, как у Энея: когда, после тяжких переживаний, он уехал из Трои, то ничто больше не могло его напугать» [19] . С этим полным достоинства спокойствием обладатель «русских корней» продолжал делать свое дело в нацистской Германии — сочинять музыку, обучать сольфеджио, гармонии, композиции студентов Высшей музыкальной школы Штутгарта, переехавших в Тросинген (Южный Шварцвальд): «Вскоре после нашего переезда Эрпф переправил мне письмо <…> в котором выражалось неодобрение по поводу того, что наши студенты и я никогда не приветствуют друг друга в общественных учреждениях: „Хайль Гитлер!” — а: „Бог в помощь” <…>. Я попросил руководителя партии поставить себя на мое место. Половина студентов <…> были <…> дунайскими швабами, которые, помимо прочих причин, приехали в
