Общеизвестно — для стихотворцев Серебряного века поэзия была действом мистическим, священнодействием (хотя бы и богоборческим), пророчеством и волхвованием. Хлебников всерьез полагал, что его литературные опыты имеют всемирно-историческое значение, и его предупреждение о неверном угле и подводных камнях — предупреждение самозваного пророка о неверном толковании пророчества и обещание всяческих бед насмешникам.
Нынешний стихотворец на пророческое или мистико-магическое значение своих писаний вроде бы не претендует, и все его домогательства сводятся к признанию их эстетической — в крайнем случае общественной, политической или этической — значимости.
Тем не менее инвектива — «не под тем углом меня читаете!» — с вооружения не снята.
Вот аксиома: для любого наперед заданного текста найдется такая система эстетических (или контрэстетических) воззрений, для которой данный текст будет по крайней мере, эстетически значимым.
Верно и обраное: всегда найдется система, для которой данный текст будет вполне ничтожным.
Аксиома спорная, но небессмысленная.
Вот Аполлон Григорьев: Пушкин — наше всё.
Вот Дмитрий Писарев: ничтожество ваш Пушкин.
Теперь-то мы знаем, что Пушкин наше все, а Писарев дурак. Но Писарев вовсе не был дураком! Система у него была такая, как мы бы сегодня сказали — контркультурная.
Разные системы плохо уживаются в одном времени, тем более в одной голове.
Как бы все было замечательно просто, если бы из двоих спорщиков один непременно оказывался бы дураком, а еще лучше — негодяем!
Нельзя быть последовательным.
Последовательный поклонник поэтики Арсения Тарковского если и может считать поэтом Игоря Холина, то — второсортным. И наоборот, для последовательного поклонника Холина поэтика Тарковского должна выглядеть сугубыми красивостями.
Поклонницы поэзии, да и поэтессы не столь уж давнего прошлого отчетливо делились на две враждебные расы «ахматовок» и «цветаевок».
Со временем противоречия сглаживаются, но не отменяются.
Не заражают!
Маяковский, отвечая на выкрик из зала: «Ваши стихи не волнуют, не греют и не заражают!», отвечал: «Мои стихи не море, не печка и не чума» — и, конечно же, лукавил. Потому что все устройство стихов — хоть его, хоть чьих — драматургия, образный строй, ритм, рифмовка, — все это имеет одну- единственную цель — заражать. Художественность равнозначна заразительности.
С поправкой на хромоту любых аналогий можно сказать, что любители стихов (и стихотворцы в том числе) — это люди с пониженным иммунитетом, а волны сменяющихся, набегающих друг на друга стилей подобны волнам эпидемий.
Вернусь к сформулированной аксиоме.
Либо мы признаём, что всегда найдется система, в рамках которой любой наперед заданный текст будет эстетически значимым, либо нам придется признать, что «эстетическое» определяется неким конечным рядом наперед заданных признаков. И тогда задача поэта сводится к постижению этого ряда признаков и сооружению умственного лекала для их воспроизводства.
Но любой стиль, любая поэтика рано или поздно изнашиваются, становятся набором приемов, которые могут быть усвоены подражателями если не с легкостью, то вполне механически. Рано или поздно следование любым высоким образцам становится смешным — вырабатывается иммунитет.
Самим-то образцам ничего не делается.
Тютчевские глухонемые демоны и сегодня ошеломляют своей мощью.
А теперь представьте себе поэтический паноптикум демонов-инвалидов.
