— Это все от обиды, — объясняла Сонечка милым, нестареющим голосом девушки- телефонистки.
От какой такой обиды стоило бы в наше время вот так раз — и помереть, Люба в толк взять не могла. Свет на кончину Поляна пыталась пролить библиотекарша Алевтина Валентиновна.
— Это из-за книги, которую писал он, — горестно тряся головой, сообщила она Глафире.
Попутно выяснилось, что старичок Полян с некоторых пор стал завсегдатаем Эмочкиных литературных посиделок и после этих сборищ долго не мог прийти в себя, а все бродил по квартире как потерянный и что-то говорил вслух, кажется, стихами, только вот Сонечка не разобрала — какими. От расспросов жены Полян с досадой отмахивался: все равно, мол, не поймешь.
Про таинственную книгу Алевтине никто не поверил, потому что все знали ее сдвинутость на печатной продукции. Да и какую книгу, спрашивается, мог писать человек, всю свою жизнь проработавший рядовым сотрудником планового отдела конденсаторного завода?
Сонечка на расспросы: “Что же все-таки случилось?” — тоже лепетала про некие “записки”, которыми занимался Славик последние годы. Но выходило у нее как-то путано, неубедительно. Видимо, толковые справки Сонечка могла давать только на четко поставленные вопросы, когда работала еще в службе 09.
Подступили к Эмочке. Но та, восторженно крутя седой головой и слегка подпрыгивая на месте, сообщила только, что “Станислав Казимирович оказался очень, ну просто очень восприимчив к поэзии”.
Поляна похоронили. Полугода не прошло, как заболела Августа, у которой внезапно стали отказывать почки. Некоторое время она еще спускалась во двор, сидела на скамейке, подставляя весеннему солнышку опухшие, как колодки, ноги. Но долго не засиживалась, потому что на посиделки подтягивались старухи из других подъездов, а “сплетничать с бабками на лавочке” Августа, и в болезни державшая фасон, не любила.
Муська была все время при ней, бегала в магазин, носила лекарства, убирала. Потом Августа легла в больницу. Но из больницы ее быстро выписали, помочь ей уже ничем не могли.
Муська, закатывая глаза, рассказывала, как трудно с капризной, избалованной Августой, у которой “и прежде характер был не сахар, а теперь и вовсе испортился”. Правда, после того как Августа оформила на Муську завещание на квартиру, разговоры про трудный характер прекратились.
По-настоящему тяжелой Августа была только последние два месяца. Муська рассказывала ужасы про иголки, которые приходилось вкалывать в опухшие ноги бедной Августы, “чтобы вода отходила хоть так”.
Несколько раз с другого конца города приезжала Августина племянница. Но Муська так крепко заняла позиции “у одра”, что получалось — и помощь посторонняя уже не требуется.
А вскоре, второй раз за последний год, к подъезду подкатила труповозка, и Люба со своего наблюдательного пункта за шторой видела, как Муська с Августиной племянницей спустили, держась с двух сторон за концы одеяла, мертвую Августу. Муська шла первой, пятясь спиной вперед, но при этом успевала давать руководящие указания шоферу труповозки, который замешкался с задней дверью. Августина племянница шла лицом вперед, но смотрела немного в сторону, словно отворачиваясь. Только непонятно от кого: от мертвой Августы или живой Муськи.
“Надо же, и тут на самообслуживание перешли!” — удивилась Люба, памятуя, что старичка Поляна выносил все-таки санитар, пусть и на пару с шофером. И на казенных носилках, а не в домашнем одеяле. Но труповозка, приезжавшая за Поляном, была огромная, черная, с рваным брезентовым пологом и казалась еще более страшной оттого, что напоминала грузовой фургон, который в Любином детстве развозил хлеб по окрестным деревням. А машина, в которую Муська с Августиной племянницей в два приема загрузили тело Августы, была “газель”, то есть по виду самая привычная “маршрутка”. За всеми этими мыслями Люба даже пожалеть Августу забыла.
Через полгода, по закону, Муська-живоглотка вступила в наследство и вселилась в бывшую Августину квартиру, оставив комнату в коммуналке дочери. Вместе с вещами Муська перевезла и Юру, которого через год на себе женила. Люба на новоселье не пришла, хоть и была звана, и Муську не поздравила, считая, что Августина квартира досталась Муське даром: “Всего ничего и повертеться пришлось-то по-настоящему”.
Пятиметровой ширины газон вдоль дома, который Люба по-деревенски называла “полусадником”, всегда был ее отдельной головной болью. Сюда народ метал из окон все что ни попадя. Любин третий подъезд можно было считать счастливым исключением. “Хулиганили” только Лёня с Клавкой, пока были живы. Каждый понедельник Люба собирала в целлофановый пакет четыре порожние водочные бутылки, с десяток пустых пачек из-под дешевых сигарет и несколько консервных банок. Видимо, это был лимит, который супруги могли позволить себе на неделю.
Люба звонила в Клавкину дверь, дожидалась, когда Клавка, прошлепав по коридору тапочками без задников, откроет, и быстренько вываливала содержимое пакета на порог. Клавка испуганно отскакивала, боясь получить бутылкой по ноге, и божилась, что больше такого не повторится. Но во хмелю
