Полюбовавшись на дело рук своих, Люба сунула нож в карман халата, поморщившись, вытерла о бока саднящие ладони и удалилась восвояси.
Кроме Ануш, картину расправы наблюдали бывшие на тот момент в наличии жильцы третьего подъезда. Тамара стояла у окна, прижимая к лицу большие красные руки. Сонечка Полян, растерянно моргая, царапала сухой лапкой стекло. Анна Сергеевна что-то кричала Любе и пыталась открыть раму, но сил у нее на это не хватило.
Реакцию Григория на изничтожение сада подъезд не видел. Но два дня во двор он не выходил. Спустившемуся к нижним соседям Аркадию Ивановичу Ануш, горестно качая головой, сообщила, что “Гриша не ест ничего, а лежит лицом в стену”. Муська-живоглотка тоже спустилась было с какими-то сочувственными словами, но ей дали понять, что ничего этого не требуется, и Муська, поджав и без того тонкие губы, удалилась.
Ясно было, что теперь между Любой и жильцами из квартиры напротив “все кончено”. Остальные соседи бойкота Любе не объявляли, но и разговоров никто, кроме собачницы Глафиры, не заводил. А Глафира была Любе как раз совсем не нужна.
С неделю к газону никто не прикасался. Потом появился Григорий, собрал порушенные саженцы и отнес на помойку. А на другой день вышел с лопатой и тяпкой и начал засаживать новый сад.
Осенью в Любином подъезде случились две смерти одна за другой.
Сначала умерла Анна Сергеевна Одинцова. К этому шло давно. Последние месяцы она уже не спускалась во двор, чтобы “погреть косточки”. “Вот если бы лифт был…” — мечтательно говорила Анна Сергеевна и смотрела в окно, на детскую площадку.
Анна Сергеевна умерла ночью, а увезли ее ранним утром. Люба сквозь сон слышала, как подъехала машина. А потом оказалось, что это за Анной Сергеевной…
От помощи с устройством похорон Аркадий Иванович отказался. Только попросил накрыть стол для поминок.
В морг, к выносу, и в крематорий Люба не поехала, а еще с раннего утра смоталась дважды в магазин, принесла полные сумки продуктов по списку и водки принесла столько, сколько и не нужно было для их малопьющего подъезда. (“Все правильно сделала, Люба. Еще пригодится”, — успокоил Аркадий Иванович.)
Стол накрыть Аркадий Иванович попросил Ануш. Выбор его был правильным, все знали: Ануш справится с этим лучше любой другой хозяйки.
Таким образом, Люба и Ануш остались один на один впервые после той, полугодовой давности истории с саженцами. Люба нервничала, злилась сначала на Ануш, потом на Аркадия Ивановича, который, точно специально, свел их вместе. Но скоро ритм работы, четкость и безошибочная, глубоко осмысленная последовательность действий Ануш и ее, Любино, вовлечение в эти действия начали ее успокаивать. Было совершенно очевидным, что ни корить Любу, ни поминать старое Ануш, занятой важным, несуетным, веками отточенным действом, и в голову не придет.
Люба старалась все делать быстро и правильно и совсем не обижалась, что “на подхвате”. Она мыла овощи, зелень и мясо, перебирала изюм для кутьи, резала лук, толкла в принесенной Ануш медной ступке орехи и чеснок, доставала из серванта и перемывала тарелки и рюмки, которыми, судя по патине, много лет уже никто не пользовался. Любин маникюр облез, но она не расстраивалась, потому что знала: никакой, даже самый дорогой лак на ее ногтях не держится и вообще не очень-то подходит к ее покрытым хроническими цыпками рукам.
После крематория Аркадий Иванович выглядел странно. Впалые, тщательно выбритые щеки его горели возбужденным румянцем, он суетился, много разговаривал, постоянно следил, чтобы “все было как надо”. Люба видела, как доктор Латышев усадил Аркадия Ивановича, незаметным движением взял его запястье, с минуту вслушивался, закрыв глаза, а потом велел Большой Тамаре посмотреть в аптечке лекарство от давления и накапать Аркадию Ивановичу тридцать капель корвалола.
За столом Люба сидела, по заведенному порядку, рядом с Глафирой, которая говорила много и ненужно, лезла к Аркадию Ивановичу с пустой житейской мудростью, и видно было, что Аркадий Иванович от всего этого еще больше страдает. Заткнулась Глафира, только когда встал старик Арсен и твердо сказал, что все это теперь совершенно не важно, а важна только наша память, и, пока мы помним, все наши близкие живы.
Ничего особенного Арсен вроде бы не сообщил. Но вслед за ним встал зять Арсена Артур. И Аркадий Иванович, дернув душный узел галстука, тоже встал на нетвердых ногах. И незаслуженный Муськин Юра встал. И прораб Гоша встал, неловко зацепив стул. А за ним поднялся доктор Латышев, пугающе новый, худой, с горячими, поверх всего смотрящими глазам. Последним встал Григорий и сказал про Анну Сергеевну простые слова, что хороший она была человек и светлый и память о ней тоже будет светлая, а нам надо просто оставаться людьми, просто людьми, и даже этого будет достаточно. При этом, как показалось Любе, Григорий посмотрел именно на нее.
