порядок в Зойкином огороженном стеллажом закутке: книжки, тетрадки, шмотки и косметика вечно валялись здесь вперемешку. Поправила вышитые салфетки на телевизоре, комоде и спинке дивана. Такие же, с нежными мережками, были у них в деревне, в самой большой комнате, которую мать называла залой. И у тетки такие тоже были. Потом включила телевизор. Там по всем каналам паясничали под новогодними елками чужие люди. “Чегой-то они?” — неприязненно подумала Люба и телевизор выключила.
Было душно, и Люба, привыкшая к обилию свежего воздуха, мучилась, но, пока запускали петарды, форточку открывать боялась: вдруг залетит такая дура да спалит квартиру, были уже случаи.
К двум ночи беспорядочные очереди петард за окнами стихли. “Ага, боеприпасы кончились. Теперь под седьмое начнут палить”. Люба отдернула штору и открыла форточку. В комнате стало прохладно и запахло порохом.
Сна не было ни в одном глазу. Люба еще послонялась по квартире, в кухне налила себе чаю, выключила свет и так сидела в полной темноте, наблюдая, как гаснут окна в доме напротив.
Допив чай, Люба оделась, сунула в карман куртки большой кухонный нож и вышла во двор.
Фонари горели только на углах. Легкий морозец проникал снизу под куртку. “Градусов десять будить, — прикинула Люба. — Так, щекотка”.
В такую погоду она и варежки-то не надевала.
Земля была белой-белой. Никакого мусора и нечистот на ее поверхности не наблюдалось, все покрыл снег, выпавший днем. Утрамбованный дорожный наст скрипел под Любиными сапогами, как туго накрахмаленное белье.
Возле котельной Люба ступила на мягкий снег, и шаги ее стали неслышными. Шел четвертый час ночи. Самый обморочно-тихий. Стена котельной была шершавой, холодной и слегка вибрировала. “Ка-ак долбанеть еще”, — почти радостно подумала Люба и достала нож.
Краска соскребалась медленно. К тому же на месте стертого кусочка оставался светлый след, и слово все равно можно было прочесть. Тогда Люба начала скрести плашмя, всей длиной ножа, взявшись за него с двух концов. Буквы теперь не прочитывались, но работа пошла медленнее.
К тому же надпись была высоко, и руки у Любы стали неметь.
Проработав минут сорок, она сделала перерыв, села на корточки и прислонилась спиной к стене. От подвала, где была мастерская Григория, тянуло пепелищем. Смешиваясь с морозным воздухом, этот запах становился нестрашным, домашним. Снег вокруг Любы светился, хотя до ближайшего фонаря было метров двести. Люба пошарила глазами в поисках источника света, но ничего не нашла.
Тогда она подняла глаза вверх: маленькая, в двойном радужном кольце луна стояла в зените, звезды рядом с луной только угадывались, но дальше их была целая россыпь. “Да сколько же здесь всего…” — ахнула Люба, с интересом разглядывая небо над головой.
Звезды были маленькие и большие, яркие и не очень, и, все до одной, они смотрели на нее. “Вот жила бы и не знала…” А чего “не знала”, Люба додумать не сумела.
Чем дольше она смотрела на небо, тем больше звезд проступало. Люба втянула голову в плечи, зажмурилась. “Господи, неужели так… так… всегда?”
Сидеть стало холодно. Люба распрямилась, поколотила друг о дружку замерзшие ноги. Часы показывали пять. Она вытерла рукавом куртки мокрое лицо и снова принялась за работу.
