— Вроде как мы здесь все — Юлии Павловне, — сказала Лиза и вздохнула. — Но ведь правда, на земле никогда не будет ничего лучшего? Если ты только начнешь об этом думать, ты сразу поймешь, что Извюлина — настоящий рай, это самая справедливая страна, и, как справедливая, она должна гарантировать мир на всей земле. Путем подчинения всех стран на планете, одной за другой. Непокорных порабощали оружием массового уничтожения. Так она установила сходный порядок везде. Только оракулы везде такие же, как в Извюлине, — она сама направляет их в самые отдаленные точки. И ты знаешь, — Лиза доверительно нагнулась ко мне, — я подозреваю, что оракул — это вообще не клоны, а один и тот же человек. Да ведь так и есть!
Нет, я верю, что сумасшедших нужно запирать.
Я, конечно, не думаю, будто вместе с психиатрией как причиной возник и сонм душевных болезней как следствие. Но верно, что когда психиатрия воспитала язык, которым она способна говорить о безумии, не рискуя поддаться ему, и возникло то сумасшествие, каким мы опознаем его сегодня. Этот язык, кстати, тоже неоднороден. Существует научный язык психиатрии, а существует язык психиатров, которым они разговаривают друг с другом. Так во всех областях науки, плохо только, когда ты становишься для такой науки чем-то вроде объекта для изучения или подопытного животного. И два различных языка описывают, в общем, различные ситуации. Нельзя ведь сказать об одном и том же “другими словами”. Другими словами — это и есть все другое.
— Ну что ты бродишь, тень галоперидольная? — так говорит молоденький врач, вдруг появившаяся здесь у нас — вероятно, на стажировке.
Та, к кому она адресуется, нечаянно заступила ей дорогу. У “тени” бывают, как стало известно уже потом, регулярные приступы говорливости. Первый приступ случился после этой реплики, адресованной ей — может, раньше к ней просто никто не обращался.
— Я-то прихожу домой с улицы, я не знаю ничего, ничего, ничего, — трещит она скороговоркой, — открываю, прохожу, из сумок достаю — ну там что, ну там что, молочко, маслице, хлебушек, — она особенно тянет это: “хле-е-ебушек”, — и что-то тихо в доме, что-то тихо, что-то тихо, телевизор выключен, магнитофон выключен, как-то тихо, встаю, прохожу — Господи ты Боже мой, Господи мой Господи, я поднимать, а тяжелый, я поднимать, а тяжелый… Я — звонить, звонить, звонить, а никто, никто, никто…
Потом рассказал кто-то, что у нее повесился сын.
Глава 3
Срыв
Лизу обидели.
Она сидела на полу, прямо на линолеуме в коридоре, и все ее карты были рассыпаны вокруг, как опавшие перья. Всхлипывая, даже с сипом, — но слез не было, — она разрывала странички по одной на мелкие части. Брала карту слева, разрывала аккуратно и методично, так же, как и все, что она делала, на восемь примерно равных частей, складывала их стопкой справа. Потом брала карту справа, проделывала с ней те же манипуляции и складывала слева. В конце концов она осталась сидеть между аккуратных стопочек и вдруг захохотала — тяжело, как бы лая, страшно и глухо, потом заперхала, закашлялась. Отсмеявшись, она поглядела мне в глаза — меня она узнавала среди многих, но может быть, и не узнавала, может быть, обращалась вовсе не ко мне — и сказала — нет, провозгласила, удивительно раздельно и торжественно, отчетливо, как вождь по радио своему народу, проговаривая каждый звук:
— Извюлина вышла на новый уровень развития. Отныне это не государство всеобщей справедливости. Это государство совершенно новое, какого еще не было в истории. Это государство всеобщей, последовательной, предельной НЕсправедливости.
Глаза ее сверкнули, как будто полыхнул огонь, и в этой вспышке была удовлетворенная жажда мести, преодоленное отчаяние, было даже высокомерие — все те чувства, которые может испытать человек, преданный ближайшим другом, но не сокрушающийся о нем.
Глубокой ночью пришел ужас. Cтрах, от которого волосы шевелятся на затылке, распластал, поверг ниц, упала, желая вжаться в пол, как змея, вечно ползать на брюхе, — вдруг увидела, как по всей земле в густой теплый вечер последнего дня все мы, люди, суетные и нелепые существа, охотно поддающиеся соблазнам, погрязшие в безумии, согрешившие всеми своими чувствами — зрением, слухом, обонянием, осязанием, это значит: видящие, слышащие, нюхающие и трогающие неправду, не в силах прорваться сквозь тугое покрывало собственного заблуждения, мы вдруг оказываемся застигнуты кто где, у телевизора, в собственных кроватях, словно в свежезастеленных гробах, за рулем автомобиля, с ушами, замкнутыми для слова правды, глазами, обольщенными ложью, — мы остаемся один на один с Тем, Кто грядет во всей Своей славе судить нас.
Повсюду расселась земля — испуская из себя тела миллиардов почивших в ней, она враз отощала, ее даже и не осталось, только камень и магма. Раки в церквях треснули, и встали святые, на лету облекаясь в новые тела.
Господи, когда придет вечный миг и наступит большое всегда, где же окажусь я? Какими ядами будет полниться душа и слабое сердце? Кто придет на помощь бессильной, жалкой? Кому слать эсэмэску?
