— Сказать. Все живы.
— Все — да не все!..
— Ты уже неделю очень плохо себя ведешь, — проговорила Прасковья Федоровна. — Если ты и дальше будешь такая, тебя сегодня переведут в первую палату.
— Да не трогайте ее, у девчонки горе.
— Здесь у всех горе, Наталья Валерьевна, как вы не понимаете. Погоревать тут не дадут никому: вкатят дозу — и глаза закатились.
В светлой палате было очень тихо. И надо взять себя в руки, но я, по-моему, не могу. Не получится.
— Дали бы ей какую-нибудь таблетку!
— Да какую уже таблетку, уже все дали, что могли.
— Валерьянку.
— Ха-ха. Не держат тут валерьянки. Строгое отделение, милые мои.
— Надо ее переводить.
— Не надо, оставьте ее, нам не страшно.
— Вам не страшно, а мне лично страшно.
— А в первой палате что — не люди? Какая разница?
— Люди, но те люди не соображают ничего.
— Родители не могут забрать ее отсюда?
— Куда заберешь — она в таком состоянии.
— Отпустите ее, пусть умрет, раз ей так хочется.
— Это дурдом, здесь никто не умирает — всех откачивают.
— Ладно. Пойдем, Валентина. Бери свои вещи.
Я поднялась. Любое движение все же лучше. Может наконец не надо уже будет ничего чувствовать или думать.
— Вы понимаете, у нее умер муж…
— Дуры бабы. И вы ей поверили? Жив он, здоров. Да и не муж он ей и мужем никогда не был — и слава богу, а был бы, так она уже давно сидела бы тут, с вами.
— А чего она так расстраивается, если он жив?
— Вот — спроси ее! Совсем ума решилась. Запустила себя, не борется уже совсем.
— Отборолась.
— Ша, кликуши. Пока никто не умер. Постель свою собери, у меня новой нет для вас всех тут!
Сняла наволочку и пододеяльник, свернула, как пришлось, простыню. Короткий темный путь по коридору я уже проходила много раз, но, видно, так и не прошла как следует.
— Укольчик не забудьте ей поставить.
— Да уж не забудем… Тебе укольчик сделать?
— Только чтоб уже совсем ничего-приничего, — сказала я.
