— А и не будет, милая, ничего и не будет.
Я вернулась на кровать со знакомым дырявым матрасом, в угол. Милаида Васильевна вытаскивала из глотки существа, чьего имени я не запомнила, свернутый в жгут конец одеяла, который та заглатывала.
— Чего ты не ешь-то ничего?
— Почему ничего?
— Ты второй день уже не ешь.
— Да это как бы не я.
— Не я! А кто?
— Не знаю.
— Ясно. Ничего, бывает. Терпи.
Нюра всунулась в первую палату, отсюда обычно ее не гнали.
— Просто на нее бес уныния напал, — сказала поучительно.
— Ах, да замолчи ты! — воскликнула Милаида Васильевна. — Я сама сейчас на тебя нападу!
Она и вправду разозлилась, рассвирепела. Бледная тень Нюры растворилась в коридоре. Потом — когда-нибудь — они меня выпустят. Они же не могут держать меня здесь вечно. Ведь я здорова. Им это даже невыгодно: корми ее, пои.
— Иванова, тебе укол сделали?
— Да сделали уже, всё.
— Врет она! Не делали ей!
— Так, Иванова, вставай, марш в процедурный!
И сестра рывком за руку подняла меня с железной кровати.
Железная кровать с шишечками. Груда подушек, белый тюль. За окном мыкнула корова, раздалась звонкая птичья перекличка, рассыпалась серебряными монетами. И Арсений спросил:
— А ты читала Пушкина? Вот это:
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой…
— Какой еще край? — вскидывается сестра. — Что ты мелешь!
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
— А ты почему такой бледный? — спросила я.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где тень олив легла на воды,
Заснула ты последним сном.
