одиночество”. Однако “личные обязательства перед матерью”, хотевшей для него “идеального брака. Одного, на всю жизнь”, а также ощущение, что “пора было спасать род людской, пока он окончательно не погублен семейными катаклизмами”, толкают его к поиску “истинной формулы брака”, который он осуществляет путем аналитического наблюдения за “свингованием” окружающих. Моделью семейного союза будущего ему представляется “счастливый союз свободных и сильных людей”.
В конечном же итоге он женится на дочери своей дипломной руководительницы, которая задумала сделать из его рыхлого “Инстинкта и необходимости” приличный диплом. Она уверена, что единственный путь создания устойчивой семейной пары — далекий от свободного проявления личности метод “рутинного воздействия на подкорку” путем обоюдного самовнушения. Тем не менее герой романа обретает жилье, виды на достаток и подругу для устойчивой семейной жизни. На последнее можно достаточно твердо надеяться, поскольку невеста “умела стричь... Осторожно и уверенно, в точности как...”. Так замкнулся круг и завершился сюжет.
Для оформления обложки этого романа (художник И.?А.?Орлов) удачно выбрана фотография: молодой человек опирается рукой на статую женщины и задумчиво смотрит вдаль. Это отражает не только фабулу романа, но и “требования времени”. Сколь загадочной и непостижимой ни являлась бы женщина для мужчины, без понимания им женского видения мира, который и передает “женская проза”, сегодня не может быть и речи о гармонизации “мужского” и “женского”. Процесс перетягивания на сторону женщин “волевой составляющей” ширится во всех сферах жизни, однако, за исключением радикальных феминисток, они вовсе не ратуют за сбрасывание своих традиционных ценностей “с корабля современности”, а пытаются найти новые формы бытования этих ценностей. И такова, может быть, главная функция прозы, подобной книгам Дарьи Симоновой. Недаром в эпилоге “Свингующих” проскальзывает фраза: “Она и он затевают... книгу!”
Людмила ВЯЗМИТИНОВА
Лидия Чуковска я. Прочерк. М., «Время», 2009, 576 стр.
Публикация книги Лидии Чуковской «Прочерк», которая впервые вышла отдельным томом, — это сигнал: книга пробует найти «читателя в потомстве». Попытка, как ни горько сознавать, снова может оказаться «несвоевременной». Страна устала от истории-как-она-есть. Ей опять нужны мифы.
Под матовой обложкой с портретом молодого автора — концентрат горя, ужаса, вошедшего в повседневный быт, убитых надежд. Эта книга не завершена и, пожалуй, незавершима. Она не призвана быть законченным «произведением искусства». Скорее — способом избыть боль.
Главная цель, которую Чуковская ставит в «Прочерке», — записать, что помнит о супруге Матвее Петровиче Бронштейне, расстрелянном в годы «ежовщины»: «Собственную Митину память и собственную Митину волю и Митино будущее 18 февраля 38-го года убили. Меня и мою память — нет. Крупицами своей памяти под напором воли пытаюсь я заполнить пустоты — прочерки! — казенных справок».
Читатель постоянно ощущает ту железную линию, которая делит судьбу автора на «до» и «после» ареста Мити. «Тридцать седьмой ещё не наступил — он ещё только вот-вот наступит. А я хочу ещё немного подышать воздухом кануна…» То и дело звучит оговорка: «Я была ещё тогдашняя, не теперешняя».
Арест мужа стал для Чуковской переходом от жизни — к не-жизни. От настоящего — к минувшему, памяти, писательству… Цитируя Ахматову, она называет себя стаканом, закатившимся в щель «во время взрыва в посудной лавке». Автор «Прочерка» смерть уже пережил.
Взгляд Чуковской внимателен к детали, писательски цепок, хотя «Прочерк» — скорее документ, чем литература.
Вначале мы видим почти безоблачную хронику. Любовь. Совместная с мужем работа над книгой «Солнечное вещество»… То, что было счастьем, останется таковым без примеси мрака. Первые главы — память о той поре, когда Матвей Петрович, молодой талантливый ученый, слышал гул призвания, а гул времени — еще нет: «<...> Митя, в разговоре с общими друзьями или даже наедине со мною, прислушивается не к нашим голосам, не к спору, в котором только что принимал живое участие, а к внезапно, быть может, помимо воли зазвучавшему в нем голосу. „Что с тобою? Куда ты подевался? Голова заболела?” — „Нет, — отвечал Митя смущенно, — но, понимаешь, задача все не решалась, не решалась, а вот сейчас внезапно почему-то решила решиться”. И он украдкой <…> выхватывал записную книжку, а если мы наедине — откровенно бросался к столу».
Благодаря авторской вере в силу слова прошлое возвращается в настоящее. Возникает зыбкий, прозрачный портрет Мити: «Я любила смотреть, как он, с пером в руке, подняв голову над откинутой доской и листом, — думает. Недвижность, застылость — лица, глаз. А, вот он что-то ухватил: да, вот движение зрачков. Значит, приближается движение руки. А-а! Вот уже и рука побежала: „И пальцы просятся к перу, перо к бумаге”, и рука едва поспевает угнаться за мыслью».
