Это, однако, вовсе не означает, что с друзьями Гаспаров общался в основном по делу. Совсем наоборот: в его письмах постоянно мелькают имена мужей и детей, знание и понимание реальных житейских ситуаций, сетования на трудности собственной жизни, на стремительно уходящее здоровье.
И все-таки главный пафос этой книги — работа, на которую у великого ученого вечно не хватает времени. Хочется сделать то-то и то-то, прочитать еще массу книг и статей, написать десятки печатных листов исследований и комментариев… В те годы, которые охвачены книгой, Гаспаров, став всемирно известным славистом, прежде всего — уникальным специалистом по теории и истории русского стиха, в буквальном смысле слова колесит по свету, собирая материал для собраний сочинений Пастернака и Мандельштама в архивах и библиотеках США, Германии, Италии, Австрии. Постоянно читает и постоянно пишет: одним из самых частотных слов в его, казалось бы, абсолютно интимных письмах является единица измерения написанного — «печатный лист». А ведь именно Гаспаров предложил использовать (и сам блестяще использовал!) частотные словари для построения модели художественного мира произведения и автора в целом — значит, в его мире печатный лист занимает почетное место.
Письма к своей троюродной племяннице, известнейшему философу Н. С. Автономовой Михаил Леонович подписывал домашним словечком «твой помощный зверь», письма коллеге по работе над Пастернаком И. Ю. Подгаецкой — «Ваш взаимоопорный столб», послания коллеге по исследованию античного мира Н. В. Брагинской — «Весь Ваш М. Г.». Эти самоназвания полностью подтверждаются тональностью самих писем, крайне непохожих друг на друга, — остается только восхититься еще раз работой редколлегии, решившей построить книгу не в хронологическом порядке, как это обычно делают при публикации переписки, а по адресатам: немного потеряв в общей картине жизни ученого, книга воссоздает не менее важную картину трех великих дружб, эту жизнь освещавших и наполнявших ее особым человеческим смыслом.
Автономовой Гаспаров, на правах старшего родственника, деликатно, но настойчиво дает советы — и человеческие и научные, не менее, впрочем, важные и в человеческом смысле; Брагинской тоже много советует, но очень осторожно, даже вкрадчиво; с ровесницей Подгаецкой беседует на равных. И в каждом из диалогов внимательнейшим образом прислушивается к собеседнику, ни на секунду не отказываясь от презумпции компетентности этого собеседника.
Это особенно важно, если учитывать крайне скептическое отношение Гаспарова к теории М. М. Бахтина, а особенно — к тому слепому поклонению этой теории, которое сложилось в нашей науке в последние десятилетия: все, кто внимательно следит за борьбой идей в нашей филологии, помнят, какой сенсацией для научного мира стали доклады Михаила Леоновича сначала на конференции в МГУ, а затем в РГГУ, посвященные месту Бахтина в современной науке.
В одном письме, рассказывая о своих спорах с западными коллегами, Гаспаров приводит свою аргументацию, высказанную одной ученой даме: «Это Вы, как Бахтин, считаете, что герой — это живой человек, психологически связный; а я, как Шкловский и Томашевский, что герой — это условность и что может быть фрагментарный герой (как и фрагментарный сюжет — например, в байронической поэме): ведь и Онегин не более психологически связен, чем Татьяна: знаток науки страсти нежной — ипохондрик — порядочный человек, поучающий барышню, — дуэлянт — и влюбленный — плохо складываются в одного человека. Это разница подходов философа и филолога: философ воспринимает и продумывает мир как впервые, от нуля, и для него условностей существовать не может, — тогда как филолог подходит к миру сквозь толщу культурной традиции, и поэтому для него в мире все — условность».
Скептик во всем, Гаспаров и в размышлениях о диалоге, которых немало и в «Записях и выписках», и в личной переписке неоднократно высказывает сомнение в самой возможности понимания и взаимопонимания — и в то же время постоянно ищет это понимание у своих близких. Страницы его писем заполнены философскими размышлениями о жизни и литературе, большинство из которых, как всегда у Гаспарова, облечено в выверенную афористическую форму: не случайно он так часто поминает Сократа, Паскаля и Шопенгауэра.
Михаил Леонович отстаивает право филологии говорить просто и ясно, постоянно вступая в дискуссию с постструктуралистами, которых много переводила и о которых постоянно писала в те годы его племянница. В своих высказываниях о кумирах наших девяностых — Фуко, Дерриде и Ролане Барте (не говоря уже о неофрейдистах) — он язвителен и остроумен: такая наука (Гаспаров не без основания считает ее скорее формой художественного творчества и самоутверждения) его не устраивает, о самых сложных вещах он умел (и других этому учил!) писать просто, ясно и вразумительно, не беспокоясь о красотах собственного научного стиля — и именно поэтому достигая в нем подлинного совершенства. Не случайно и его популярная книга о культуре Древней Греции, и переводы римских, греческих и средневековых классиков, и «конспективный» верлибр, выбранный для переложений поэзии Нового времени, читаются так легко и естественно, заставляя видеть в великом ученом еще и соразмерного писателя, точно пришедшегося впору нашему «нефикционному» времени.
Поражает пристальное внимание ученого к мелочам, его тщательность, порой кажущаяся придирчивостью, в написании иноязычных слов, стремление все учесть и на все сослаться — то, что можно назвать истинным академизмом, соответствующими ему высочайшими требованиями к себе и к своим коллегам по цеху. Не менее удивительны и маршруты его мысли: от античной философии — к современной европейской, от русской классики — к французской и немецкой, из древности — в самую актуальную современность, где Гаспаров тоже находит явления, достойные уважения и любования. И какой при этом диапазон познаний, какая глубина! — в самых, казалось бы, обыкновенных, бытовых в общем письмах, рядом с рассуждениями о болезнях и растущих ценах.
В письмах Гаспарова масса характеристик, которые он дает разным людям, в основном — своим коллегам по работе. В этих характеристиках можно обнаружить все оттенки отношений: от глубокого презрения к академическим дельцам до доброжелательной иронии по отношению к младшим коллегам и подлинного восхищения многими современниками и предшественниками. Не менее интересны и оценки, которые ученый дает классикам отечественной и мировой литературы, — так и хочется собрать их в том «Гаспаров о литературе», если бы сама эта идея не была бы так скомпрометирована недавними книгами типа «Ленин об архитектуре» или «Маркс о рыболовстве».
Вот только две, идущие одна за другой — блестящие характеристики из этой воображаемой пока книги:
«<…> я читать Леонтьева никогда не мог: он мне казался таким пошляком, что все
