Русская литература Украины, пожалуй, один из самых богатых сегментов современной русской прозы и поэзии за пределами России. Так уж исторически сложилось, что украинское поликультурное поле издавна порождает своеобразные и значимые литературные явления, но сегодня, помимо общеизвестного феномена «стыка культур», действуют и другие факторы, создающие в литературном пространстве своего рода зону напряжения. Украинское книгоиздание, как на русском, так и на украинском языке, заведомо проигрывает российскому книжному импорту в области массовой, «низкопробной» продукции, к тому же современные украинские авторы, пишущие по-русски, достигая определенного уровня известности, начинают публиковаться в России, то есть происходит некая «утечка рукописей». Эта ситуация в какой-то мере оборачивается благом, позволяя осуществиться достаточно неожиданным авторским поискам и издательским проектам; современная русская литература Украины формирует внутри себя и выплескивает за пределы географических границ новые имена и смыслы.
Андрей Краснящи х. Парк культуры и отдыха. Рассказы. Харьков, «Тяжпромавтоматика», 2008, 224 стр.
Второй логотип в выходных данных — издательство «Формат», серия «Проза Nova». Руководитель проекта Д. Н. Нестеренко в рамках серии предполагает издавать интеллектуальную некоммерческую прозу авторов, так или иначе связанных с Харьковом. Андрей Краснящих — кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежной литературы и классической филологии Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина, принимал участие в знаменитом проекте Сергея Жадана — антологии «Готелi Харкова», а также в некоторых российских альманахах «молодой литературы» — «Вавилон», «Фигуры речи», «Абзац», в интернет-проекте Дмитрия Кузьмина «В моей жизни…» [6] .
«Парк культуры и отдыха» — сборник рассказов и эссе с прилагающимся планом-схемой аттракционов и «Рекомендациями для отдыхающих». И если бы этот текст, структурные единицы которого озаглавлены «Русские горки», «Чертово колесо», «Центральная аллея», «Лабиринт», был устроен наподобие «Бренда» Олега Сивуна, если бы о каждом из поименованных аттракционов и его роли в жизни автора рассказывалось буквально , то мог бы получиться очень интересный портрет времени и страны: детские аттракционы — штука по-своему магическая. Автор, однако, предпочел другой путь; каждый аттракцион для него — символ некоей метафизической ситуации, причем почти всегда ситуации пограничной, так или иначе связанной со смертью. «Пещера ужасов» повествует о ночных кошмарах, в которых герой, давясь от отвращения, ест собственное сердце, и об экзистенциальном одиночестве, «Колесо обозрения» — о тщетной попытке самоидентификации, но ни слова о собственно «колесе обозрения», и так далее…
«Вообще-то в воображаемом мире может быть все что угодно. Мир, появляющийся в рассказах Краснящих, заполнен кошмарами и давящей жутью. Может быть, именно поэтому персонаж не стремится себя идентифицировать. Это человек без имени, или же имя для него — условность, любое ему впору. У него почти нет прошлого и будущего. „Но я не знаю, что было со мной потом. Я учился? Закончил институт? Или два? Кто я по профессии? Что я узнал и как это помогло мне? Не помню”. Для живущего во вневременье все эти атрибуты ни к чему», — пишет об этой книге в «Знамени» Галина Ермошина [7] .
Впрочем, мне иногда кажется, что если бы наши авторы не так уж старались писать об экзистенции, а писали о конкретных событиях и предметах, эта самая экзистенция возникала бы в их текстах сама собой. Вся наша жизнь, в сущности, одна сплошная пограничная ситуация.
Александр Мильштей н. Пиноктико. Харьков, «Тяжпромавтоматика», 2008, 256 стр.
Харьковчанин Александр Мильшейн, математик по образованию, ныне живет в Мюнхене. О «Пиноктико» уже высоко отозвались Самуил Лурье, Борис Кузьминский, Александр Иличевский — люди очевидно разного, но заведомо высокого литературного вкуса. Сам автор, отстраняясь от своего текста, предпочитает прятаться под маской — он, мол, только переводчик. А перед нами рукопись некоего Йенса, которому отец-каскадер перед смертью (он сильно пострадал при выполнении очередного трюка) признался, что Йенс — подкидыш, его по ошибке подбросили в «приемник» для краденых картин вместо приемника для детей. Это заставляет героя обратиться к своему прошлому; он узнает, что тогда-то и получил прозвище «Пиноктико» (помесь «Пиноккио» и «Пинакотеки» [8] ); ирония ситуации еще и в том, что никаких краденых шедевров в хранилище не подкидывают, а вот местные непризнанные художники заваливают бункер-картиноприемник своими невостребованными полотнами. Однако для героя бункер — это символ, знак надежного и безопасного места-состояния, куда он всю жизнь стремится (глухой квадратный ящик для героя — аналог материнской утробы и одновременно, как водится, смерти, конца всему). Мир, однако, вовлекает героя в череду авантюрных приключений.
«Для того чтобы этот мир существовал, он должен быть непрочным, колеблющимся, нечетким, неопределенным, состоящим из смертей и недоговоренностей… Попадая в эту умышленную среду, созданную по большей части воображением, человек пытается опираться на ключевые события, чтобы совсем уж не сойти с ума, почувствовать под пальцами хоть какую-то реальность», — пишет Галина Ермошина. И дальше: «Наверное, такая литература и хороша тем, что не требует и не предполагает слишком ясной ясности» [9] . Я бы добавила — «новая» литература; в сущности, в этом смысле «Пиноктико» очень близок «Столовой Горе» и «Чужому». Реальность, утверждают эти романы, — это то, что воспринимается нами как реальность в данное время и в данном месте. Миг спустя и шаг в сторону это тоже будет реальность — но уже совершенно другая, возможно — противоречащая предыдущей, но столь же полноправная. Не то чтобы
