<http://www.chaskor.ru>.
“У Кришнамурти есть чудное определение любви. Говорит, перечислите все чувства, которые вы знаете или о которых догадываетесь, и то, что останется, и есть любовь.
Я бы применил этот психологический трюк и к поэзии. Не к технике ее исполнения, а к самой субстанции”.
“Если поэзия — магическая практика, то что плохого, если молиться будет не один человек, а сто?”
Лариса Миллер, Александр Радковский, Михаил Синельников. В защиту доброго имени М. А. Тарковской. — “Литературная газета”, 2009, № 2, 21 — 27 января <http://www.lgz.ru>.
Письмо в редакцию газеты. По поводу выхода в свет книги Паолы Педиконе и Александра Лаврина “Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы” (М., “Энас”, 2008). “Написанное Паолой Педиконе и Александром Лавриным осталось в книге неразмежеванным. Но надо думать, что относящееся к судьбе Тарковского-отца и к жизни Тарковского-сына до его эмиграции принадлежит Лаврину. <...> У читателя книги возникает твердое ощущение, что и весь подбор цитат, и вся жесткость оригинальных суждений — все это заострено и направлено на дочь поэта и сестру кинорежиссера Марину Арсеньевну Тарковскую. Как будто бы Лаврин вдруг решился продолжить некую внутрисемейную распрю — дело неблагодарное и с его стороны неправомочное… По-видимому, все же было можно, не отрекаясь от прожитых лет и уважая память о Татьяне Алексеевне, быть по крайней мере справедливым к Марине Арсеньевне, которая явила нам прекрасный образец дочерней любви и к тому же показала себя талантливой писательницей, став автором семейной саги „Осколки зеркала””.
Нелли Мотрошилова. Пристрастный участник. Беседовал Андрей Парамонов. — “Русский Журнал”, 2008, 31 декабря <http://www.russ.ru>.
“<...> Мераб [Мамардашвили] свои мысли о Канте проговорил, сообщил устно, в контакте с аудиторией. Он с этим очень сжился, ему было так сподручнее, вернее, он действительно возлагал особые надежды на „звучание” мысли. И здесь вещь тоже очень личностная. Да и как тут не связать результат с личностью? Мераб ощущал себя вольготно в стихии устного „текста”, проговаривания (хотя там, конечно, было много своих проблем, было немало специфических трудностей). И поэтому, если уж так поставить вопрос (хотя, может быть, в форме „или — или” он поставлен неправильно): стал ли он „устным” философом потому, что запрещали, или потому, что он сам так хотел — я бы ответила, что тут и то и другое было. Но главной с некоторого времени стала внутренняя потребность говорить, проговаривать философию и „говорить” свою философию, как бы раскручивать мысль, идею во время разговора, живого контакта с аудиторией. Тут уж я заодно признаюсь, что я почти не слушала его лекции. Пришла один раз, другой, третий — мне не понравилась сама атмосфера: все это несколько носило характер культа; а главное, мне казалось, что люди, которые разжигают этот культ, сами мало что понимают из философии Мераба”.
“Знаете, в своей жизни я встречала лишь одного человека, который говорил и писал одинаково, на мой взгляд. Это был С. С. Аверинцев. Он говорил какими-то отточенными фразами и так, как, вероятно, говорили наши интеллигентные предки. Я помню, что меня в Аверинцеве это просто поражало. Я слышала его пространный доклад; он говорил три часа. Для меня удивительно интересной была тема. Аверинцев рассказывал о реальных жизненных структурах, отношениях, институциях и т. д., благодаря которым в Древнем Риме рождалась духовная культура. И говорил он так, что создавалось впечатление: здесь „текст”, который надо без всякой правки перенести на бумагу”.
“Возможно, здесь прорывается разочарование, но я скажу: не время сейчас ни для философии, ни для таких философов, как Мамардашвили. От нас „плохого” слышать не хотят, а „хорошего” мы сейчас и сами не скажем”.
Андрей Немзер. Исполняющий обязанности критика. Беседовали Ольга Цыкарева и Кира Eгорова. — “Русский Журнал”, 2009, 4 января <http://www.russ.ru>.
“На рубеже 1980 — 1990-х шли нескончаемые разговоры о „конце русского литературоцентризма”, исчерпанности традиции, отсутствии перспектив, о том, что „
“Я не знаю, чем должна заниматься критика. Я никогда перед собой этого вопроса не ставил. Я не вижу качественного изменения в литературе и культуре примерно с середины XVIII века — в европейском масштабе. Язык меняется, антураж, внешние моды, а не суть. С кризиса Просвещения начались все наши проблемы: индивидуализм, историзм, эстетизм, традиционализм, новаторство ради новаторства, поэтизация зла, цитатность, авторефлексия, отрицание культуры — тогда и сформировалась та культурная институция, которую мы именуем критикой”.
“Я умею грамотно укладывать слова в строфы. С аллитерациями, метрическими вывертами, приличными рифмами, переносами, тропами и всем прочим. При случае могу шуточный стишок соорудить (хотя теперь не большой охотник до „капустников”). Могу и „серьезный” лирический текст грамотно выстроить. Вот прозу и на спор сочинять не стану — нет у меня сюжетного мышления. <...> А стихи сочинять — дело нехитрое. Только стихи, которые я могу написать (и многочисленные их подобия, досягнувшие печати, а то и стяжавшие похвалы), никому не нужны”.
