Сена много, и трудно себе представить, что косили и свозили его сюда только для того, скажем, чтоб устроить тут сеновал. Может, и конюшня тут? И мужик этот сам — не Железо2в ли?
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Это вы здесь лошадьми заведуете?
— Водим лошадку…
— А эта лошадка — она где? Здесь?
— А вы что думаете, лошадь у нас — краденая?
— Да нам не лошадь нужна, а человек… Вы, часом, не Железо2в будете?
— Железо2в.
— Ну тогда нам вы и нужны…
За этой манерой вести разговор до предела неврубчиво, отвечая не на те вопросы, которые задают, а на некие предвосхищаемые вопросы, содержащие в себе тайный подвох, скрывается крайняя настороженность последних деревенских жителей: они к началу, так сказать, XXI столетия лишились всего, а если что и осталось — то это
В небольшом его деревенском доме с русской печью — прекрасная библиотека, компьютер, принтер.
Гладит козла загорелыми, грубыми,
— Хороший козел, белый, в меру вонючий… Любит меня. Вот видите — на штаны мне написал…
“О!” — “Ю!”
И ты погружаешься в дым. И вдруг сразу понятной делается та глухота и вместе с тем та наполненность звуками, которая окружает тебя, и та прозрачная темнота, в которую погружен дом. Виден стол под яблоней, покрытый снегом, листья прошлогодние на снегу; кот бежит шурша, и в то же время бьется о стекло то ли большой комар, то ли странного вида бабочка, а там, в темноте, кот ходит, выпущенный из дому густым скрипом двери, кот ходит, чтобы в конце концов исторгнуть свой жуткий призывный вопль. Все ходит и ходит под яблонями и проходит по саду круг, шурша, чтобы воззвать к подруге, а в дальнем перелеске две совы, как настенные деревенские деревянные часы, в прозрачности тьмы, в серой прозрачности дальней рощи, на два голоса “О” — “Ю” двуголосым боем отбивают время, тикают попеременно “О” — “Ю”; “О” — “Ю”... целую вечность напролет, тишина длится, и в ней мощным медным звуком возникает отворяющаяся дверь и хозяин снимаемой дачи выходит во двор, ему не спится, некоторое время он недвижно смотрит на то же серое небо, на силуэты яблоневых ветвей, сморщенные черные яблоки на снегу; потом равнодушно рыгает. “О” — “Ю!” — тихо, как гулкие колокольчики, гудят они в роще, а дальше — где-то очень далеко/близко гудят поезда, маневрируют где-то в районе Внукова, тень или дрожь пробегает по рельсам, нервные судороги всей железной дороги им передаются; железо то воет, то скрипит, дрожа, то отзывается железными раскатами, а эти два нежных звука в роще как глиняные колокольцы, как воздушные колокола весны и плакучие ветки березы. Они, они главнее всего, эти часы весны. Сущее они. А все, что случилось за сегодняшний день, — на самом деле было ненастоящим. Было бы нужно, если б она поцеловала меня в щеку, но она ничего так и не поняла. “О!” — “Ю!” — вот как на самом деле мы должны были бы звать друг друга голосами весны, но черт с ней, с этой дурой и с этим дураком мной, с этими двумя придурками, все еще полагающими, что у них остается время на то, чтобы не любить друг друга. Черт с ними, раз часы весны/любви в дальней роще идут! “О!” — “Ю!” Глиняные часы в доме, стена деревянная, среди бревен сруба одна шпала, она пахнет дегтем, а за стеклом, о которое бьется странная бабочка, — все пахнет весною, землей, талым снегом.
“О” — “Ю!” Звучат часы: “О” — “Ю!” Ночь пахнет, полна запахами снаружи и изнутри, дерева- тепла здесь, внутри, и холода-сырости — там. Холода-сырости, но весенних, столь отличных от холодного ломовища зимы. Сейчас нежные туманы стелются низом рощ, по снегам текут туманы, меж елок текут и берез....
Значит, звуки. Звуки и были событием этого дня, до этого, выходит, наполненного не-событиями. Да-с, а ты не догадывался? Выходит, с того момента, как ты (я) проснулся, до того момента, как услышал тягучие песни дверей, и шум шагов кота влюбленного по листьям, и эти колокольцы весны в роще, ничто и
