в болезни и нужду, в безлюбие твоё, —
чтоб не пускать корней и смерти не бояться.
* *
*
Воздух дрожащий, тени наискосок,
полдень морочит, хрустит на зубах песок…
Марью окутан и облачён в тоску, —
как по огню, ступающий по песку...
А у меня в голове всё кружится стрекоза,
и солнце слепит глаза.
А он-то — видом неявен в моём краю,
но я его по голосу узнаю.
И говорит повелитель стрекоз и мух, —
сухими губами меня обращая в слух:
— Ну что ты заладила: “милости” да “прости”?
Тебя уже не спасти. —
И вижу за маревом — рот его крепко сжат,
но слышно, как тихо звенит песок и губы его шуршат.
И я говорю ему… говорю ему…
А что — и сама никак не пойму.
Но сколько гостя ни вопрошай и рук к нему ни тяни, —
холодно в чёрных его очах и жарко в его тени.
А он — то лукав, то ласков — неизъясним…
И вдруг понимаю, что я говорю не с ним.
А он научает меня словеса плести.
А я повторяю: — Милости, милости…
* *
*
Тупая усталость, предсмертная дрожь, —
как будто по снежному полю идёшь.
Как старая Герда — любовь во плоти —
