западных включая, настаивает американец. Получается, что „дьявол”, „умный дух небытия” — всего- навсего интеллигентный невротик, в „диаболическом” открывается „человеческое, слишком человеческое”. Нужна очень большая историческая культура (которой и в Германии не было, не говоря о России), чтобы бакунинские поджоги оказались только игрой, и преимущественно „детской”. „Молотов-коктейль” — это не серьезно, это не Сталин. Май 1968-го во Франции по истечении времени оказался фильмом Бертолуччи „Сновидцы”. Приехали родители и выписали чек деткам, насосавшимся веселящего газа: настоящий конец Великой революции. Но не в детках-наркоманах этот результат, исход, точка над i, а у Бертолуччи: то, что было реальным террором („ужасом”), превратилось в игру, в „поэзии блуждающие сны”. Это и есть культура: Бертолуччи как ответ Робеспьеру, Томас Манн — Гитлеру (или Ницше?). Кому же отвечает Сорокин — действительно Достоевскому?”
Псалтирь русского философа. Владимир Варава о литературоцентризме отечественной мысли. Беседовал Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2009, № 6, 19 февраля.
Говорит Владимир Варава: “Радикальный этический дискурс о человеке смертном и страдающем наиболее адекватно может быть выражен не в трактатной и не в системной форме. То, что в России нет особо развитых философских систем, знак того, как высоко у нас этическое напряжение, не поддающееся выражению в какой-либо логически ограниченной форме. Примером такой аналогии на Западе является фигура Фридриха Ницше с его „стилем”, „филологией” и „поэзией””.
“Язык Андрея Платонова, в котором глубочайшие прозрения находят невероятное художественное воплощение, представляет собой один из наиболее совершенных философских языков, конгениальных отечественной философской традиции. Но это не значит, что литература и есть сама философия. Литература есть литература, а философия есть философия. Речь идет о наиболее адекватном способе выражения философских истин о человеке — истин этических. В литературе они более приемлемы, поэтому и говорят о философичности литературы и литературоцентризме философии. Так сложилось в России, а на Западе — иначе. В этой связи можно вспомнить и об „умозрении в красках”, и о философском молчании”.
Виктор Пучков. “Имперский текст” Захара Прилепина (к постановке вопроса). — “Органон”, 2009, 14 февраля <http://organon.cih.ru>.
“<...> теперешнее информационное поле давным-давно превратилось в „имперский дискурс”, без которого уже невозможно функционирование ни современных идеологических доктрин, ни культуры, ни каких-либо других сфер общественного сознания. В этой статье мы попробуем рассмотреть этот важнейший социальный феномен в контексте творчества одного из самых заметных писателей начала 21 века — Захара Прилепина”.
“Рассуждая о невероятной востребованности этого нижегородского писателя, критики и исследователи сходятся в том, что его творчество заключило в себе сразу все важные для сегодняшней культуры тенденции. Прежде всего это:
1. Прилепин — один из зачинателей „нового реализма” и „новой искренности” в современной русской литературе (первый роман этого направления — „Минус” Сенчина). Его проза чужда стилистическим вывертам, композиционным изыскам, выдуманным построениям, допущениям и фантастике. Формальная сторона его прозы практически не находит оснований для научного анализа.
2. Прилепин — в принципе достаточно жанровый автор. Его рассказы и романы — это, выражаясь по-западному,
3. Прилепин — выходец из мощной „литературной службы” — „Форума молодых писателей”, стартовая площадка для нового молодого писателя...”
“А имперский текст Захара Прилепина в конечном итоге оказывается дневником романтизированного, в принципе сильного, человека, не знающего, что с этой самой силой делать в насквозь патологичном мире”.
Расцвет русской национальной мысли. Историку и публицисту Сергею Сергееву идеологически близки Погодин, Катков и Струве. Беседу вел Михаил Бойко. —
“НГ Ex libris”, 2009, № 5, 12 февраля.
Говорит новый главный редактор журнала “Москва” Сергей Сергеев: “В узкоцеховом смысле, может быть, литературная критика и переживает небывалый расцвет, но „властителями дум” нынешние критики не являются. Это, конечно, связано с падением статуса литературы как таковой”.
“Честно говоря, на фоне любимой мною литературы XIX века современная словесность не вызывает у меня особого энтузиазма. Мои литературные вкусы весьма консервативны. Так же как и представления о предназначении литературы (и искусства вообще): художественно то (прошу прощения за высокопарность), что дает высокое утешение человеку в его трагическом уделе, то, что примиряет с жизнью и смертью, убедительно воспроизводит (или придумывает) красоту первой и величие второй”.
