Новый Мир ( № 5 2009)

поняли, что это? — это «брызги» и крошки ка­рамели и прочего сладкого, которые сметают с ленты конвейера, чтобы не засорялась, в нашу школу и ближайший детский дом), как Иван Тимофеевич сначала позвонил моим родителям по телефону, а потом и пришел к нам — убеждать их (мое мнение, кажется, никого не интересовало), что механико-математический факультет Московского университета — моя не только пря­мая, но и единственно правильная жизненная дорога.

Родители мои фактически не знали, о чем спросить Ивана Тимофеевича во время его визита, больше всего им доставило удовольствие, что у них, оказывается, такая способная дочь. Мне И. Т., прощаясь, сказал только, что он узнавал: собеседование на математическом факультете будет 9 июля в 10 утра и чтобы я до тех пор обязательно подала документы [17] . Еще он оставил небольшую книжку В. Ф. Кагана «Очерки о геометрии Лобачевского», чтобы я прочла к собеседованию.

Ну что же я? Я задумалась, конечно. Стать математиком? Прежде все­го, для меня тогда математик — это учитель математики. Что в этом плохого-хорошего? Во-первых, учитель для меня с самого раннего возраста было хо­рошей, уважаемой профессией — ведь моя бабушка была учительницей! Да к тому же с университетским образованием [18] . Другие женщины вокруг меня вообще никаких профессий не имели, занимались домашним хозяйством, жили, и все (единственный мужчина в нашей семье, папа Григорий Сергее­вич, тоже непонятно чем именно занимался: по профессии (по образованию) он был лесник, но никакого леса вокруг дома № 7 по улице Станиславского не наблюдалось, папа уезжал на службу и возвращался, и больше ничего).

Сама школьная математика никаких особенных чувств у меня не вызы­вала, давалась легко, да еще, конечно, льстило такое отношение учителя. Я думаю, что многие из тех, кто учился в школе в мое время, согласятся, что школьная математика представляла собой — прошу прощения за не слишком уважительный образ — «связку отмычек»: если выберешь подходящую, задача будет непременно решена. А насколько умело и, главное, быстро ты суме­ешь выбрать, это и характеризовало твои способности и определяло твои ус­пехи. Ну и, конечно, надо иметь некоторое пространст­венное воображение и не надо делать арифметические ошибки.

Понимаю, что обрекаю себя на позор следующими своими высказыва­ниями, но, во-первых, жизнь уже прошла, пора и признаться, во-вторых, меня несколько извиняет то, что представления моего учителя мало чем отлича­лись от моих, и, в-третьих, это — правда.

Андрей Николаевич Колмогоров [19] , у которого мне довелось несколько лет учиться, а потом работать на кафедре, как-то писал: «Действительно хо­рошо преподавать математику может только человек, который сам ею ув­ лечен и воспринимает ее как живую, развивающуюся науку».

Мой первый школьный учитель в каком-то смысле опровергал это ут­верждение — он безусловно хорошо преподавал математику, был ею всемер­но увлечен, но вряд ли воспринимал ее как живую, развивающуюся науку. Скорее всего, тут дело в понимании слова «математика».

У нас с Бородулей о математике было примерно вот какое представле­ние: математика содержит сколько-то, много, теорем, часть из которых, са­мые простые и самые необходимые, изучаются в школе; затем следующая часть, более трудные и менее важные, — в институте (университете); и, нако­нец, самые трудные — в аспирантуре. Соответственно, те, кто окончит инсти­тут, могут потом преподавать в школе, а кто аспирантуру— в институте. Ну а ученые? Они пишут книги, так, пожалуй. То есть как науку я математику не представляла, ну а заодно и вообще вряд ли могла внятно объяснить, что такое наука... Ну, кроме «естественных» наук, конечно,— там я понимала, что еще «не все» открытия совершены и естествоиспытателям есть еще чем за­няться (да и живой пример — мой брат — был рядом).

В общем, период размышлений, хоть и очень краткий, но сильно обре­менительный, был, слава богу, завершен, я решила поступать на математи­ческий. До собеседования оставались считаные дни, и я побежала узнавать, какие нужно подать документы. Днем бегала, собирала, впервые ходила к нотариусу снять копию с аттестата зрелости и пр., а вечерами читала «Очер­ки о Лобачевском» — чтение было не трудное, но и не захватывающее...

 

«Гром среди ясного неба» — на самом деле не такое уж редкое явление, каждый может вспомнить, что не раз был тому свидетелем. То же, что случи­лось в те дни не в моей семье даже, а, скорее, в моем внутреннем мире, было не в пример сильнее. Не просто неожиданное, а неправдоподобное.

Накануне того дня, когда мне нужно было везти документы в прием­ную комиссию, мама вызвала меня к себе в спальню и попросила плотно прикрыть за собой дверь. Я что-то не могла припомнить такой серьезной предподготовки к разговору и невольно заволновалась. В руке у мамы был какой-то листок, который, как я поняла, и должен был стать предметом раз­говора. Мама действительно вручила мне этот листок, исписанный ее рукой, предварив словами: «Когда ты завтра будешь подавать документы, тебя по­ просят заполнить анкету, более подробную, чем тебе случалось до сих пор. Так вот, здесь я выписала данные, которые тебе не были известны, но те­перь понадобятся». Я стояла молча и в полном недоумении. Мама продолжа­ла, заметно волнуясь: «Дело в том, что в Воронеже у нашего папы есть другая семья, и его дети в той семье являются для вас с Юрой родными братьями и сестрами. Здесь записаны их имена». С этими слова­ми она передала мне листок, в который я уставилась в полной ошарашенности. На листке было написано:

«Сестра Рычкова Анна Григорьевна, 1921 г. рожд., доцент Воронеж­ского Лесохозяйственного