Сильвия тоже вылезла из такси и бодро завертела головой, высматривая достопримечательности. Ее каблуки вонзились в рыхлые листья. Она заметила мое скучное лицо и обиделась: “Ты что, не рада, что мы в Мелихове?”
Их надо уметь понимать, иностранцев этих, а это не просто. Сильвия считала, что я должна улыбнуться и воскликнуть: “Как хорошо, что я в Мелихове!” Сама она все это уже проделала, теперь мой черед, а я молчала, переминаясь с ноги на ногу, и даже не потрудилась объяснить по-людски, с какой это стати я не рада. Наконец кто-то случайный кивнул в сторону туалета, и, вернувшись к Сильвии уже налегке, я выпалила издали, задыхаясь: “Я очень, очень рада, что я в Мелихове, честно”. Теперь все было в порядке, хаос выстроился обратно в космос, Сильвия деловито нацепила на нос очки и уткнулась в путеводитель.
Говоря по правде, я обрадовалась Мелихову чуть позже — когда обнаружила в дремучем осеннем саду спелые яблоки, лохматые георгины и медный самовар на веранде. Мне захотелось сорвать яблоко и выпить сладкого чаю из самовара, но вместо этого мы с Сильвией отправились осматривать усадьбу.
Мелихово оказалось небольшим одноэтажным домом с высокими окнами. У крыльца пришлось подождать: в дом воспитанным гуськом входили пожилые голландки. Где-то за деревьями стоял их невидимый автобус. Голландки шли чинно одна за другой, они вежливо улыбнулись, встретившись с нами глазами, — такие чистенькие, благоухающие девственным потом и стиральным порошком, похожие на бело-розовые карамельки на палочках. Я подумала, что это какая-то специальная экскурсия поклонниц Чехова. И еще почему-то подумала: “Летучие голландки”.
Сама не знаю, с чего это я взяла, что они голландки. С таким же успехом они могли быть кем угодно — шведками, датчанками, норвежками. Они прошуршали мимо, негромко переговариваясь на странном своем языке. Вслед им пробежал крахмальный сквозняк. В усадьбе было прохладно, сладковато пахло деревом, старым мебельным лаком, пыльной обивкой и сушеной калиной. Мне хотелось спать. Улечься на крошечный диванчик, отвернуться к стене и задремать, и пусть бы Чехов явился ко мне во сне. Чехов с домочадцами. С Ликой Мизиновой. С собакой таксой. С лопатой в саду. Какие скромные кровати были у людей минувшей эпохи, какие низенькие — лечь бы на одну и вздремнуть, никто бы и не заметил.
Я рассматривала портреты, мебель, цветные витражи в Пушкинской комнате. Сильвия мыкалась по дому с трагическим лицом — тушь поплыла, нос покраснел, за тем и приехала. Постояла перед кабинетом Чехова, как перед алтарем. К кабинету было не подойти — голландки толпились у входа плотным полукругом, всей своей женской экскурсией. Они напоминали прихожанок какого-то неизвестного храма, сестер тайной секты — ордена поклонниц Чехова. Стояли неподвижно со строгими, торжественными лицами. Одна бесшумно плакала, повернувшись спиной к остальным и лицом ко мне. Перламутровые слезы стекали по ее ровным щекам, и она аккуратно собирала их у подбородка в платочек. Чистые монашеские слезы. К ней вежливо приблизилась другая, взяла под локоток, неторопливо сняла очки со своего крошечного потного носа и, уткнувшись переносицей в оттопыренный большой палец, промокнула платком глаза.
Я еще немного походила по дому и отправилась в сад. Голландки были уже там, расхаживали степенно среди яблонь. Они притихли, словно благочестивые прихожанки, вкусившие святых тайн. Когда, где, на каком языке научились они любить Чехова? Может, это модно сейчас — дикая пустая страна, а тут Чехов интеллигентный с шелковистой бородкой, в очках. Русская душа темна и непредсказуема, а Чехов как бы разгадка. Вот и Сильвия туда же со своей поплывшей тушью.
Сильвия стояла на крыльце, дышала деревенским воздухом. Облокотилась о перила, перебирала ногами на лакированных каблуках, как горячая скаковая лошадь. Она в самом деле была породистой лошадью — не в обидном, а в положительном смысле. Видно было, какая она довольная, — тушь высохла, личико посветлело. В одной руке блокнот, в другой — белый платок с пятнами от туши: жалко Чехова, так хорошо жил, а потом взял и умер. Больных спасал, очень жалко. Мог бы ведь еще кучу всего сочинить, рассказы или пьесы, чтобы было чего изучать севильским славистам. Она уже успела прикупить пару книжек и набор открыток, а затем подняла и сунула в карман на память камешек из сада. Я подумала, что можно было бы запустить в продажу майки и значки с Чеховым — их бы разбирали как горячие пирожки. Че Гевара — раскрученный бренд, а наш Чехов — чем он хуже? Я бы вот обязательно купила себе такую майку и значок, носила бы их по заграницам, да и в Москве можно, почему нет. Голландки тоже наверняка купили бы — по значку и по майке. Так смотришь — обыкновенное лицо голландское, а приглядишься — Чехов в очках. И Сильвия пофыркала-пофыркала — да, глядишь, и купила бы потихоньку.
Москва не Севилья, испанцам у нас даже в жару прохладно, и одеваться можно как хочешь. В Москве Сильвия носила строгие юбочно-пиджачные костюмы — изображала русскую аристократку. Темные волосы выкрасила в желтый цвет, скомкала на затылке, скрепила большой заколкой, лицо все лето берегла от загара, в уши повесила серьги с финифтью. На русскую она почему-то не очень была похожа: сложно объяснить, в чем дело было, почему не получалось, когда все на месте — костюм, заколка, финифть, желтые волосы. Зато она была похожа на Эвиту Перон, супругу аргентинского диктатора. А голландки все до единой были в брюках — наверное, в Голландии юбок вообще не носят. Голландки не хотели быть похожими на русских, они иначе устроены: Чехова любят, но все равно — как были голландками, так и остаются. Скоро они улетят обратно в свой Амстердам и будут любить Чехова оттуда.
Тихонько воркуя, голландки жевали бананы и бутерброды, припасенные в сумках. Яблоки их не интересовали — раз висят в саду, значит, не еда, а украшение. А мне ужасно хотелось съесть яблоко. Если бы не пузо, я бы так и поступила — забралась бы поглубже в сад, зашла за яблоню и преспокойно нарвала себе яблок. Ветер шевельнул темные листья. Яблоки горели на солнце, ветер доносил их острый холодный аромат. Я представляла, как сжимаю пальцами тугое скользкое яблоко, как обхватываю ртом восковой бок, как зубы пронзают кожуру и впиваются в мякоть. Неожиданно для себя протянула руку и сорвала яблоко, даже ветка не качнулась. Отошла в дальний угол сада и откусила. Оно оказалось твердым и безвкусным, как сырая картофелина. Но я съела его целиком, даже огрызок проглотила, в пальцах остался только маленький бурый хвостик.
Никто не видел — ни Сильвия, ни голландки, ни смирные музейные люди, — как я быстро- быстро рвала яблоко за яблоком, нарвала много, так что рук не хватало, сложила в темную утробу рюкзака и поедала оттуда одно за другим. Вот уже третье твердое яблоко из чеховского сада, уже язык защипало от белого едкого сока, а голод все не проходил.
