Что же касается роли Натальи Горленко в творчестве Окуджавы — то ее Быков предпочитает проигнорировать. В семисотстраничной биографии поздней любви Окуджавы посвящено две страницы, очень странные по тональности. «Уходил ли Окуджава к Наталье Горленко в 1984 году? Читатель извест ного сорта, вероятно, с некоторым злорадством ждет именно этого эпизода; некоторые ради него и книгу открыли. Нет. Не уходил». Откуда такое странное предположение, что есть читатель, который ждет рассказа о поздней любви Окуджавы непременно «со злорадством»? И во-вторых, откуда такая, извините, «женская» постановка вопроса: уходил — не уходил? Биографу куда интереснее должен быть другой вопрос: отразились ли эти отношения в творчестве поэта или нет? Если нет — так и писать не о чем, действительно, мелкий житейский факт.
Но в том-то и дело, что в 1982 — 1986 годах Окуджава переживает невиданный творческий взлет. Сам же Быков пишет: «С 1982 по 1986 год Окуджава написал полтора десятка новых песен — такой продуктивности не бывало давно». Однако творческий подъем своего героя он связывает с некоторыми таинственными «тектоническими сдвигами» времени, которые ощущал поэт, а не с его «увлечением» (слово, кстати, не из лексикона Окуджавы. «Старались — не дышали, / Любили, как могли… / Кому мы помешали, / Средь жителей земли?» — печально вопрошал поэт в 1984-м. Любили — вот слово из его лексикона).
А с чем связана небывалая мобильность Окуджавы в это же время? Тоже с тектоническими сдвигами? То избегал выступлений и концертов, а если выступал, то читал стихи, петь отказывался, говорил, что песен давно не пишет.
А тут его как подменили. Сам же Быков упоминает, что Окуджава в эту пору много ездит, а в 1986 году даже принимает участие в долгом всероссийском бардовском путешествии (при скептическом отношении Окуджавы к бардовскому движению, да и к самому слову, зачем ему, мэтру, эта утомительная коллективная поездка?).
Про то, что в этих поездках его сопровождает Наталья Горленко и они вместе выступают, — Быков умалчивает. «Мы с концертами исколесили всю страну: Питер, Сибирь, Харьков, Таллин, Баку, Крым...» — рассказывает Горленко. «Он особенно раскрывался, когда мы уезжали из Москвы. В дороге, в вагонах, в бесконечном мелькании телеграфных столбов... Он даже стихотворение на эту тему написал: „Все влюбленные склонны к побегу...” Но как только мы приближались к Москве, он становился мрачным, грустнела и я».
Окуджава ни с кем не любил петь вместе. Но на концертах, где он выступал вместе с Горленко, они много пели дуэтом. Я присутствовала на нескольких таких выступлениях. Публика, разумеется, приходила на Окуджаву, и известие о том, что сейчас некая Наталья Горленко будет петь стихи Лорки на испанском языке, да еще на свою собственную музыку, воспринимала прохладно (Наталья Горленко, выпускница МГИМО, испанист по профессии). Но чистый, красивый голос и благородная манера исполнения делали свое дело — публика теплела. Когда же дело доходило до пения дуэтом, зал замирал. «А юный тот гусар, в Наталию влюбленный, / Он все стоит пред ней, коленопреклоненный», — пел Окуджава, и электрическое поле, образовывающееся между двумя исполнителями, становилось видимо каждому зрителю.
Быков убеждает читателя, что злополучное «увлечение» не принесло Окуджаве ничего, кроме горечи и боли, но особого влияния на его творчество не имело. Сам Окуджава был на этот счет иного мнения. Вот фрагмент его письма к Наталье Горленко: «Приближается два года с той поры, как мы встретились… Два года мучительных, отчаянных, почти трагических, но столь возвышенных и прекрасных, что у меня нет слов, чтобы выразить свое состояние. Я обнимаю Вас, держу в своих руках… Обнимаю Вас…
И вижу Ваши глаза, уходящие, прикрытые туманом… И понимаю, что нами руководит Бог. И так — два года! Конечно, Бог. Ибо если бы не Он, все растворилось бы в пошлятине, свойственной нашим современникам. <...> Я горжусь нами обоими и особенно Вами. И я чувствую, что во мне назревают новые силы, чтобы выразить это с помощью бумаги и карандаша».
А вот фрагмент другого письма к Горленко, показывающего уже сам процесс рождения стиха: «В больничной суете выкроил времечко и сочинил стих, который начался с воспоминания, как ты пела романс по моей просьбе, а я в тебя уставился. Вот, оказывается, как бывает, как случайная ситуация отражается в памяти, и там начинается какой-то таинственный процесс, и в результате являются стихи. Мне кажется, что они удались, и я надеюсь, что они явятся началом маленького подъема».
Нелишне напомнить и некоторые строки этого пронзительного стихотворения: «Когда б вы не спели тот старый романс, / О чём бы я вспомнил в последний свой час, / Ни сердца, ни голоса вашего не представляя? / Когда б вы не спели тот старый романс, / Я умер бы, так и не зная о вас, / Лишь чёрные даты в тетради души проставляя». Фрагменты писем, приведенные в интервью Натальи Горленко, буквально разлетелись по Сети; основной же корпус писем до сих пор не опубликован — чем не находка для биографа.
Возможно, Быков счел несвоевременным рассказ о любовной драме Окуджавы, даже если с ней и связан поздний творческий подъем (но тогда уж лучше вообще промолчать).
Хотя не понимаю, как мог Быков, рассуждая о реинкарнации Блока, упустить такую кандидатуру на роль Дельмас: тут тебе и волнующий голос, и испанские параллели, и творческий взрыв, и стилистическое сходство писем Блока — к Дельмас и Окуджавы — к Горленко. Чем это противоречит творимому им окуджавовскому мифу?
Возвращаясь, однако, к самому мифу, попробуем поставить вопрос: а мог ли Быков написать биографию, которая бы всех устроила? Или хотя бы не дразнить гусей? Ну не утверждать, например, что Окуджава — реинкарнация Блока, а с филологической вальяжностью порассуждать о типологическом сходстве поэтов, подчеркнутом даже меланхолическим складом характера, ну, на худой конец, ограничиться тезисом о нише «сентиментального романтика, звуковика, мечтателя и мягкого насмешника, воспевателя обреченных противостояний», которую в разное время занимали Жуковский, Блок, Окуджава: тезис, на мой взгляд, очень интересный и продуктивный.
