В литературе вроде бы уже сложился и жанр такой — “письмо на Тот свет”. А в случае с Зориным — никакой это и не жанр. Действительное письмо, сжимающее горло своей настоящестью, разговор с дорогим человеком, по которому автор письма очень скучает. “Дети твои возрастают…” “Слышишь ли ты меня, мой друг… Разбираю твои письма”.
Александр Иличевский. Три эссе. — “Зарубежные записки”, Германия, 2009,
I (книга семнадцатая).
“Когда я прочитал у Романа Якобсона, что все его попытки навести структуралистские мосты к семиотическому подходу в музыке потерпели неудачу, я ничуть не удивился. Потому что у меня давно сквозила наивная, но правдивая идея, что музыка — едва ли не единственный язык, чьи атомы, лексемы либо совсем не обладают означающим, либо „граница” между ним и означаемым настолько призрачна, что в результате мы слышим не „знаковую речь”, с помощью которой сознание само должно ухитриться восстановить эмоциональную и смысловую нагрузку сообщения, — а слышим мы собственно уже то, что „речь” эта только должна была до нас донести, минуя этот автоматический процесс усилия воссоздания. То есть слышим мы чистый смысл ”.
Игорь Иртеньев. Со скоростью добра и света. Стихи. — “Арион”, 2009, № 1.
“Мне на хозяйстве оставаться / Милей, чем рваться в синеву, / А что касается оваций, / То как- нибудь переживу. // Нет места мне в крылатой стае — / Он не Пегас, мой конь в пальто, / Пусть высоко он не летает, / Но быстро бегает зато”.
Юрий Карякин. Дневник русского читателя (Переделкино/ 1994 — 2007). — “Знамя”, 2009, № 4.
“Дневник мой предстает порой для меня как чистый сумбур. Почему я „сумбурю”? Да просто потому, что систематизировать, т. е. „ подвести магнит ” под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный талантливый человек, а тем более… полюбивший мою грешную душу. Конечно, и сам могу, и сам должен. Но, смею уверить, — раз этот „сноп” опилок летит, извергается, — я ну точно знаю! — его нельзя остановить. Потом его не будет. „Опилочки” и „магнит”… В работе получается — когда как. Вместе — редко. Когда вместе — счастье. <… >
12 февраля 2005
О моем поколении.
Есть, есть ощущение — никуда от этого не денешься — выжатого лимона. И даже уже высохшего.
И все-таки не соглашусь.
Первое. Не все еще мы из себя выжали.
Второе. Не все архивно-адское нам еще известно.
Кроме всего прочего, кроме упомянутых архивов, убежден, что есть еще с десяток невыжатых лимонов. По крайней мере. Не выжатых рукописей.
А еще думаю: вот, Иван Карамазов говорил Алеше: Ну, представь себе — вся земля, почва насквозь пропитана кровью и слезьми людскими…
Так что на этой почве произрастет? Ведь художественно-то — самая, самая удобренная. Поэтому верю, что уже родились и подрастают новый Толстой, новый Достоевский. Они могут даже еще и не знать об этом. Но более „удобренной” почвы для новой культуры, более бедной страны, готовой (может быть, уже в самый последний раз) для рождения небывало богатой культуры, — нет. Боюсь только одного — это будет последняя великая мечта великих людей о несостоявшемся народе. <…>
23 июля 2006
Мне — 76. Сегодня я не вижу никакого различия между мироощущением моим сегодняшним и того мальчика, который ночью бежал в аптеку в Перми и, увидев часы и ночное небо, задумался впервые о — вечности. Только между ними какие-то тысячи ненужных слов”.
Владимир Козаровецкий. Возможен ли перевод сонетов Шекспира? — “Литературная учеба”, 2009, книга первая, книга вторая.
