— Да, я русский, с парохода “Петербург”. Видите ли, мою комнату залило, и я...
— А что он говорит? — спросил смуглый, кивая в сторону портье.
— Я никак не могу расслы...
Теперь заглушило его самого.
Грохот едва улегся, перейдя в ворчание, а незнакомец (фу, еще сказал бы “таинственный незнакомец”; заменить) уже очень быстро говорил с дежурным — судя по тону, отдавал приказания; портье только вставлял международное “э-гм”.
— Все уложено... улажено, — поправил себя смуглый, улыбаясь от души. — Ваши вещи перенесут в другой номер, на сухой стороне. Более или менее сухой. Такие бури нечасто, но бывают, и ничего тут не поделать. В ближайшие... — он так зыркнул на человека за стойкой, что тот немедленно исчез, — полчаса. А пока что, прошу, посидите у меня, согрейтесь. В такое время ночи и в такую погоду советовал бы виски.
— Благодарю за приглашение, но вас затруднит...
Смуглый решительно повел рукой:
— Совсем не затруднит. Кроме того, я в некоторой степени представляю администрацию. Нет, не отеля, а колониальной службы. Ведомство этнологической разведки. — Короткий наклон головы.
Конечно, этот знает, как обходиться с дикарями.
— Но вы не англичанин?
— Все спрашивают, — ухмыльнулся смуглый. — А вас, наверное, — не русский ли. Я ирландец. Как у нас говорят,
— Антон Чехов, врач.
Мистер О’Хара оказался удивительно приятным, а главное — неназойливым человеком: сразу видно англичанина, даром что туземнорожденный ирландец. Когда Чехов выразил желание (а он выразил? — во всяком случае, О’Хара так его понял) переселиться в другую гостиницу, этнолог сразу же послал коричного мальчишку, торчащего у входа, с запиской в “Гранд ориенталь” и распорядился о перевозке вещей.
Наутро шторм как будто решили вычеркнуть из природы: потрепанные пальмы за окном приглаживали вымытую листву ветром с холмов, немногие темные пятна стремительно исчезали на темно- красной, почти лиловой брусчатке. Мастер сцены убрал декорации пролога, и на подмостках осталась залитая солнцем повседневность — верно, так же прискучившая местным обитателям, как величественная картина вечного покоя — дьячку стоящей над обрывом церквушки.
У входа в “Голь-фес” (трехэтажное белое здание, не уступающее иным дворцам, с нелепым псевдогреческим портиком) они расстались, договорившись встретиться завтра — посетить базар, без чего ни один турист не покидает Коломбо. “Петербург” отбывал в Европу вечером пятого дня, времени на местные красоты оставалось вдоволь.
— Да, чуть не забыл, — сказал Чехов негромко и закашлялся.
О’Хара обернулся на ходу, а вернее — замер на полушаге и через миг опять стоял рядом. Опасная плавность; хорошо же учат этнографов. И жара ему нипочем — ни капли пота на лбу.
— Два вопроса, если позволите.
О’Хара молча кивнул.
— Откуда вы так хорошо знаете русский?
— Лет десять... да, десять лет назад я был проводником в Гималаях у одного русского.
— Пржевальский? — живо спросил Чехов. Не так давно он написал некролог славному путешественнику и хотел бы узнать подробности.
— Вряд ли: такую фамилию я ни повторить, ни запомнить не смогу, но точно узнал бы. Вот тогда я и начал учить язык; а я имею привычку все дела доводить до конца.
Прозвучало едва ли не с угрозой, хотя отчего бы?
