уставу длинные волосы.
— А что делаете вы, Адам? Ведь не потому вы торчите в этой дыре, выполняя мои странные поручения, что решили пойти по отцовским стопам?
Адам замялся. Он знал почему, но сказать не мог: в школе “Вестворд Хо!” речи о Бремени Империи набили такую оскомину, что повторять их всерьез было невозможно; а новых слов еще никто не нашел — впрочем, один новый поэт, из туземнорожденных...
— Вы не можете сказать, — кивнул О’Хара. — Первый шаг — отказ от слов. Но вы
Они замолчали. Тень от оконной решетки ползла по комнате, переплетаясь с тенями, которые бросала чадящая лампа. Адам неловко пошевелился.
— А вот доктор Чехов, которого мы разрабатываем... — О’Хара поморщился. — Не знаю, как объяснить. Я не умею рисовать Колесо; мой Учитель умел, одним из последних во всем Бхотияле и, может быть, последним в Индии. Он выучил двух англичан — куратора лахорского музея и его сына, журналиста... жаль, я не успел поговорить: года полтора тому они вернулись в Европу. Я не умею — но Чехов умеет. Есть такие люди, которые накрепко прикованы к Колесу, но при этом видят его изнутри и могут — иногда — менять его ход. Они плохие политики, плохие игроки, но хорошие пророки. Когда они видят ясно — никто не видит лучше их; когда ошибаются — их ви2дение вплетается в узор и переходит к другим. Как называется сон, который видят сразу многие?
Ответа он не получил: заскрипел гравий на дорожке, и даже Адам понял, что шаги не женские.
X
Бронзовый Шива утаптывал чернильный прибор и пялился на стопку бумаги — пока что пустой, лишь несколько отрывочных замет на верхнем листе. Гостиничный “бой” (неопределенного возраста, но с проседью) постучался почти неслышно, бочком прошел через комнату и мягко опустил на стол поднос с завтраком. Разумеется, вечное азиатское карри, только от порта к порту разнятся добавки и специи.
“Бой” ушел не сразу — на пароходе предупреждали о несносном любопытстве местных слуг, — краем взгляда он ухватил полуисписанный лист и, кажется, даже потянулся к нему, но тут постоялец приподнялся в кровати, продирая глаза, и “бой” исчез.
Просыпаться после давешнего оказалось трудно до чрезвычайности, и только мысль о добросовестности этнологической разведки согнала с постели. Несмотря на ранний час, за окном опять жарило; прохлада воды в расписном кувшине казалась намеком и увещеванием: зачем отсюда уходить? Карри: приправа на сей раз незнакомая, но очень горячительная; а еще — дольки апельсинов и чуть ли не икра. День не обещал сюрпризов — да и откуда им взяться на цивилизованном острове — до тех пор, пока Чехов не обул левую туфлю.
Длинный мраморный холл “Гранд ориентл” был обширен и прохладен. Подумать страшно о том, чтоб выйти на дрожащий от жары воздух; впрочем, давил низкий потолок. Мистер О’Хара, одетый в светлый костюм с некоторой претензией на щегольство, лениво прогуливался вдоль огромного, во всю стену, окна с видом на порт. Типичный европеец: минуты мы не можем усидеть на месте, словно шаги взад-вперед хоть немного, а приблизят нас к цели. Улыбка этнолога опять стала несколько натянутой: что же случилось такого со вчерашнего дня? Неприятности по службе, видимо; но пришел, как обещал, и даже чуть раньше назначенного.
(А случилось вот что.
— Мертва? — спросил О’Хара. Ночь слой за слоем стирала с него европейское воспитание школы Святого Ксаверия, пока не остался только базарный мальчишка, тринадцать лет назад взятый в оборот Большою Игрой.
Четверо стояли над полузатопленной промоиной на краю южного болота. Солнце еще не взошло, но утренние птицы перекликались вовсю: серое время, смутное время.
— Очень грамотно, — сказал констебль Уиггинс, связной О’Хары: еще один мальчишка, прошедший лондонскую уличную выучку, а потом прокаленный цейлонским солнцем; человек добродушный и даже чувствительный — но не на службе. — Китайский бишоу, от уха до уха.
Китайцев на острове много, подумал Адам, и бишоу может купить кто угодно; но доктор Чехов по пути заглянул в Гонконг. Только это было явно опрометчивое суждение.
Как странно: убита женщина, с которой еще вчера я... которая... а я думаю, сделал ли это какой-то русский или он ни при чем, а зарезали ее те же, кто задушил незнакомого Гусева... Только так и можно остаться живым и в здравом рассудке: никого не жалеть, но твердо знать, что право, а что нет, и поступать как должно. Наверное, и у врачей так. Выучиться нельзя, только привыкнуть.
— Когда? — спросил О’Хара.
