Все трое посмотрели на врача — сухого шотландца с проседью в редких усах, весьма недовольного тем, что его подняли ночью и погнали на болото.
— Более двух часов, — сказал он. — Менее двенадцати. И вероятно, ближе к девяти- десяти.
— Ближе к девяти, — пробормотал Адам. — Всего через два часа после того, как я...
— Жалко, — сказал О’Хара пустым голосом. — Утром зайду к Ханифе.
И тут до Адама дошло то, что шеф, конечно же, понял сразу: если Цветок убита — с кем же был Чехов?)
— Ну что, готовы к экспедиции?
— Готов и предвкушаю.
Солнце еще не добралось до зенита, но в зеленой тени было парко. О’Хара свистом подозвал двуколку; праздные рикши под навесом вскочили было, но тут же снова опустились на землю, прислонясь спинами к почернелым колесам. Маленькая мохнатая лошадь, почти пони, пофыркивая, остановилась у щербатых колонн крыльца: она не была расположена куда-то спешить, а кучер и не собирался гнать. Он подождал, пока Чехов и О’Хара усядутся на кожаные сиденья, проеденные влагой и насекомыми, поднял откидной верх, неторопливо уселся на козлы и что-то спокойно сказал лошади. Та переступила с ноги на ногу, постояла еще немного и начала неспешный обход площади, стараясь не выходить из тени.
— На базар, — приказал О’Хара. Двуколка сделала еще полкруга, и лошадь затрусила по узкой улице, застроенной двух-трехэтажными оштукатуренными домами с наглухо закрытыми бурыми ставнями.
— Как вам понравилась новая гостиница? — спросил этнолог.
— Всем хороша, — признал Чехов. — Нету этого, знаете, показного великолепия, которое говорит только о глубоком упадке — гостиницы, страны или вкуса. В “Галле фейс” я даже окно не мог притворить, и пахнет там сыростью. Одно странно: с моими туфлями продолжаются приключения.
— Что такое? — спросил О’Хара с равнодушной вежливостью.
— В “Галле фейс” комнатная туфля — правая — чуть не уплыла за балконные перила, а теперь вот в левой...
— Тоже комнатной?
— Нет, вот этой. — Чехов, насколько позволили борта повозки, вытянул длинные ноги и пошевелил носком вправо-влево: прочная тупоносая туфля коричневой кожи, свеженатертая “боем”. — Ну-с, так: выставляю я их вечером... — (Соврал: почти под утро.) — Выставляю за дверь, перед выходом надеваю и чувствую — что-то нога не входит до конца. Засунул руку — оказалось, записка: извольте видеть. — Он достал из портмоне мятый листок. —
И не записка даже, а... Что скажете? Какой-то местный обычай?
О’Хара небрежно принял листок.
— Бумага местного производства, — заметил он. — Водяной знак цейлонской фабрики. Дешевый сорт. Теперь...
Перед ним была “не записка даже”: на бумагу как по линейке наклеили три слова, вырезанные из газеты или книги:
GO TO KANDY
— Клей тоже дешевый, такой есть в каждой гостинице, — определил О’Хара. — Вторая полоса “Коломбо гэзетт”...
— По шрифту опознали? — поразился Чехов. Ему всегда нравились люди, достигшие высокого мастерства в своем деле.
— Да, главным образом. И по бумаге. Газета, видимо, вечерняя: там как раз была заметка о завтрашнем параде в Канди.
— А где это и что это?
О’Хара откинулся на сиденье, но листок не отдал, а сложил вдвое и сунул в нагрудный карман безукоризненно белой сорочки.
