«несмотря на вольность обхождения, между обоими полами позволенную» (здесь Левшин становится особенно красноречив: «Восходящее солнце освещает их во взаимных ласках, вечерняя звезда застает их в том же положении, а не редко и мрачная завеса ночи скрывает их, покоящимися сладким сном в объятиях друг друга» – однако же, как сказано выше, целомудренно). Затем: надежность в хранении тайн, а порою и скрытность; веселье и склонность к забавам (по причине «изобилия в прекрасных картинах природы, щедрости земли и счастливого климата»), отсутствие трудолюбия, а значит – и средств к приобретению достатка; бедность от беспечности; гордость, непокорливость, а некоторые полагают, что даже злонамеренность и лукавство. Есть и «неприятная черта», скрыть которую Левшин тем не менее почитает невозможным – «ненависть к Великороссиянам». «Добрый человек, да Москаль» , – говорят малороссияне. «Но етого еще мало! Они переливают чувство сие в самых малюток и пугают их Москалями . При сем имени устрашенное дитя перестает кричать». Однако не во врожденном коварстве тут дело: «пробеги описания Малороссии; ты, может быть, найдешь в них источник сего ужасного и пагубного чувства». Кроме того, малороссиянам свойственны суеверия и предрассудки, вера в мытарства души, а также в колдунов, оборотней, ведьм, домовых – которые в совокупности наводят ужас на простолюдинов. «Малороссияне в пище разборчивы и умеют со вкусом приготовлять ее. Природные их кушанья: – вареники, галушки, жирной борщь, очень вкусны» (не отсюда ли второй эпиграф к «Миргороду» – насчет бубликов из черного теста, которые «довольно вкусны»?).
Перед нами, повторяю, набор общих мест, которые возвел в перл создания не кто иной, как Гоголь: вряд ли найдется хоть одна характерная черта, к которой не удастся подобрать иллюстрацию из «Диканьки» и «Миргорода». Сквозь этнографию проглянула мифология, разрозненные черты сложились в единую, хотя и мозаичную картину. Для современников было очевидно, что Гоголь талантливее любого из тех, кто «обживал» украинскую тему до него; однако преимущество его состояло едва ли не исключительно в той «веселости», которая так неразлучна с образом малоросса. Вспомним известные слова Пушкина из рецензии на второе издание «Вечеров…»: «Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!» Иначе говоря, смешить-то нас смешили, но не смешно; да и пугали не очень страшно.
Юрий Лотман обратил внимание на первоисточник пушкинской характеристики малороссийского племени – слова Екатерины II: «Народ, поющий и пляшущий, зла не мыслит» [5] . И дело не только в «общем идиллическом тоне (1)Вечеров(2)». Украина в гоголевской версии (да и во всех дошевченковских) – прежде всего безопасна : зла она не мыслит, да и мыслить не может. Оно осталось в давних временах, а если и протягивается в будущее, то достигает лишь не столь далекого, но все равно прошлого. Мыслим ли в современной Рудому Паньку Диканьке колдун из «Страшной мести»... да хотя бы черт из «Ночи перед Рождеством»? Никогда: черт давно уже стал той к22222а?кой , которая намалёвана Вакулой на стене церкви. Конечно, красная свитка и русалка-утопленница появляются в гоголевском «теперь» – но ведь не случайно, что они окружены романтической двусмысленностью: а может, не было их вовсе. (Да, в Карпатах все еще сидит на коне своем страшный всадник и нечистая сила обморачивает, как прежде, – но явственно это для тех, кто уже читал книги Мережковского и Андрея Белого.)
Любопытно, что Левшин был куда менее Гоголя уверен в замиренности Украины. «Терпение жителей здешних достойно удивления; но бойся вывести их из оного, бойся раздражить их». Раздражить – кого? Ивана Федоровича Шпоньку? Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем? Для Левшина Малороссия находится вне времени – поэтому и в XIX веке могут вспыхнуть былые козацкие страсти. Украина не имела «других занятий, кроме войны, других постановлений, кроме свободы, равенства, простой и дружественной жизни козаков, сделавшихся страшными для всех соседственных держав». Мирная воинственная Малороссия – такой же незамечаемый оксюморон, как страшный дружественный Тарас Бульба. Мышление Гоголя – даже молодого – куда более исторично.
«Диканька» произвела сильное впечатление соединением явной традиционности (что для критиков всегда утешительно) и явного таланта (что тоже грех не отметить). Но вспомним шерлок- холмсовскую «собаку, которая не лаяла»: в первых повестях Гоголя не найти один очень важный и очень устойчивый элемент «украинского мифа».
Малороссия, согласно тому же Левшину, да и не ему одному, хранит память о древней Руси: «Вот колыбель отечества нашего! Вот земля, которая была поприщем громких подвигов древних предков наших!» И не в том дело, что Киев, согласно затрепанной (и неверно понятой) цитате, – «мать городов русских»; мы снова и снова встречаем в русской публицистике 1820 – 1830-х годов мысль о том, что Украина – в большей степени Русь, чем Великороссия [6] . Она ближе к истокам, сохранила почти в неприкосновенности исконную чистоту – не только русскую, но и, так сказать, адамическую. Малороссия долго не имела «других законов, кроме законов, человеку врожденных», – эдем, как сказано выше, сущий эдем. Естественно, что населяют его люди, во всех отношениях первобытные – по обычаям, морали и культуре. «Их вкус довольно образован природою», – замечает Левшин, рассуждая о народной архитектуре (даже культура Малороссии «природна», то есть, по существу, вне-культурна!). «Охота их к простым картинам, которыми убирают комнаты, показывает, что они любят живопись. Пляска Малороссиян стройна и прекрасна. Песни их нежны, выразительны и по большей части протяжны».
Малороссия оставалась в имперском сознании историко-социокультурным атавизмом: наивная примитивность украинской жизни – та цена, которую народность платит за близость к древнерусским корням. Явно или неявно подразумевалось, что страна уже вышла из внеисторической неподвижности и начальной невинности: это признавал даже певец «малороссийской деревни» Кулжинский, и «современные» повести «Миргорода» подтверждают его печальный взгляд. «Скучно на этом свете, господа»; нигде не говорится, что упадок связан со вхождением Украины в империю – вероятно, железный век вторгся и в границы «сокращенного эдема».
Но пока что древне- или общерусское наследие не исчезло до конца – и тем удивительней и огорчительней для «малороссофилов» были попытки украинцев отказаться от «первобытного» наследия. У Гоголя, повторяю, и вовсе нет отсылок к нему – вплоть до второй редакции «Тараса Бульбы», уже в начале
