этим… ну, в общем, первым резать вторых, а вмешалось только когда те перешли в контратаку.
– Нет-нет, – возразил Врач. – Одно дело - слой, в котором вращался мой юный и пылкий собеседник, а вот вникал ли во всё это марсельский докер или пейзан-винодел из Шампани? Рабочие Рено, сдаётся мне, далеко не все того цвета, в который окрашены французские пейзане. И я не знаю, в какой цвет были раскрашены их школьные карты. Может, среди них есть и сгребающие стружки наши маленькие друзья – не знаю, конечно, наверняка. Что европейцы интересуются разными вещами – спору нет. Но мой пафос в жестокости мира. Ну вот скажи мне, положа руку на сердце, что, долго мир помнил это дело? Сделай шаг в сторону – многие страны охвачены были устойчивым и деятельным интересом к этим кровожадностям? Ну, пошумели, следствие закончено – забудьте!
Но вы, сами того не заметив, ввели очень важный мотив. Вы сказали, что “опори высокие и красивые даже по европейским стандартам, а дхирвы маленькие и плюгавенькие”. Это прекрасно (то есть, конечно, что резали – ужасно). А вот тот, кто красив и виден в телевизоре, всегда любим (что бы ни делал), а плюгавенького будут бить. Он плохо выглядит. Я исправно смотрел тогда не только в окно, но и в телевизор – и должен признаться, что картинка и CNN и Fox была такая, что отличить одних от других было невозможно. Может быть, в некоторых странах распространяли специальные таблицы для различения, но на экране, я клянусь, всё мешалось. Были среди негров с “Калашниковыми” и плюгавенькие, и красивые, но, увы, все были в куче. Беда в общественном цинизме (он интернационален – можно, конечно, ввести постулат о том, что люди какой-нибудь национальности черствы, а какой-то – душевны и отзывчивы, но это нынче немодно). А мой пафос как раз в том, что мировое сообщество всё переваривает. Пепел не стучит. Да и чёрт знает, чей это пепел. Что укрепляет меня в мизантропии, а уж в скепсисе к идеалам цивилизации, рождённой Французской революцией, – и подавно.
Впрочем, у всякого нормального исследователя есть сомнения в идеальности мира, особенно, если входишь в него, с самого начала получая по заднице от акушера.
Метеоролог не выдержал и ушёл упражняться в стрельбе.
– Напрасно вы так, – сказал Дмитрий Игоревич. – У него ведь переходный период.
– Чем раньше кончится, тем лучше. Он ведь ещё живёт мыслями о возвращении. Все его ружья и ковбойские желания, вся его философия фронтира лишь для того, чтобы вернуться в Варшаву и гулять с красивой женщиной по парку Лазёнки, не хвастаясь вслух, а лишь сурово намекая на Африку. Чем раньше наш маленький Томек поймёт, что отсюда нет возврата, тем лучше.
Колдун пришёл, когда стемнело, в своей длинной рубашке (ею костюм и ограничивался). Всё остальное составляли десятки амулетов – Колдун был обвешан ими, как новогодняя ёлка. Сначала он долго говорил на своём ломаном английском о разных глупостях, рассказал какой-то местный анекдот, довольно запутанный, но белые люди вежливо улыбнулись.
Наконец он приступил к главному, и оказалось, что Колдун пришёл жаловаться на птиц.
Он сказал, что птицы опять уничтожили весь урожай и чаша терпения его народов переполнена. Это нужно возместить.
Алексей Михайлович, как ответственный за птиц, только пожал плечами. Объединённые Нации уже присылали муку, отвечал он. Муку, пищевой концентрат, сгущенное молоко и сахар.
Но Колдун только махнул рукой. Ему, сказал он, нет дела до Наций, он говорит об ответственности птиц.
Алексею Михайловичу нужно было внушить птицам, что они не правы и должны понести наказание, а также искупить вину. Птицы прилетали с Севера, с его Родины, и ответственным за них был он.
Врач молчал; он понимал, что с Колдуном не сладить. Метеоролог начал было привставать, но гость не обратил на него внимания. Когда старик окончательно надоел пану Пшибышевскому, тот схватил Колдуна за рукав рубашки. Вот это была ошибка, это была ужасная ошибка, и Дмитрий Игоревич предпочёл отвести глаза. Колдун только помахал у метеоролога перед лицом пучком травы, и несчастный пан Пшибышевский зашёлся в страшном кашле.
Да, птицы должны были ответить.
– Ладно, - сказал Колдун. – Если ты не хочешь сделать это сам, дай мне говорить с птицами, когда они прилетят.
– Конечно, – поклонился Алексей Михайлович. – Обязательно. Какой вопрос.
– Но если ваши птицы не согласятся, мы будем мстить всему их роду.
– Это очень печально, – Дмитрий Игоревич был вежлив, а Врач только качал в тоске головой.
Месть, подумал он. Месть тут дело привычное, совсем не то, что мы понимаем под этим словом. Здесь, на этой забытой Богом земле, нет никакой итальянской горячности и стрельбы между людьми в смешных шляпах, это не кавказские кровники – тут это делается попросту. Семья вырезает другую семью, включая грудных детей, а потом спокойно садится и доедает за убитыми ещё не остывшую пшеничную похлёбку.
