Она не была на улице, черт подери,
Года два, они там все умерли, боже, боже.
Старухе страшно, у нее диабет, как у Нонны,
Старухе жалко Пуговкина и Солженицына,
Сегодня ей позвонили, звали на похороны
Подруги, но куда ей, но как ей до Царицына…
Ей бы вон до окна и посмотреть на птиц и собак.
Главное, чтобы были ее дорогие
Кошки там, паучки… а она весь свой рак
Оперировала в молодости, аплодировала хирургия.
Если и есть чему болеть у нее теперь,
Так это ноги, тонкие, осыпающиеся трухою.
Диктор в трауре. Телефон звонит. Дверь
Грохочет. Промялся матрац под старухою.
— Ноги, ноги мои, — причитает старая, шлет в ляжку
Инъекцию, в следующий раз в живот,
Чередует пять раз на дню, пьет в затяжку
Цикорий и живет, живет.
* *
*
— Ну, вот, залезай на каталку, — сказала сестра, —
Какая погодка! Отходят последние воды.
Когда бы я знала про эти твои номера,
Взяла бы с тебя по двойному тарифу за роды.
Дождливый сентябрь на два пальца заполнил внизу
Немецкое кладбище, вал Госпитальный, Синичку.
— Лежи мне не рыпайся, скоро уже повезу,
Ну, льется и льется! Какую бы сделать затычку?
Четвертую тряпку она отжимает в горшок.
Глядит на пузатую, та говорит по мобиле.
У рожениц этих есть право на срочный звонок,
Покуда на третий этаж не спустили.
