И вот — “сбитые с толку” собрались отдельно. Критик Корнелий Зелинский оставил записки об этой встрече.
“На диване в библиотеке Алексея Максимовича сидели и беседовали Вс.?Иванов, Вал. Катаев, Л. Леонов. Они говорили и спорили о широко известном коринском портрете Алексея Максимовича, изображенного во весь рост, в пальто, с палкой, на фоне соррентских гор. Портрет висел тут же”.
Вышел Горький, со всеми поздоровался “довольно холодновато”. Леонов его останавливает, о чем-то говорит с ним: может себе позволить запросто общаться с классиком.
Появляются Сталин, Ворошилов, Молотов, Каганович, Постышев. Зелинский отметил, что все усталые и явно недосыпающие ночами.
Горький выступает с приветственным словом. Следом берет слово Авербах, “говорит как всегда резким, отчетливым голосом. Гладкие, быстрые формулировки. Признание за РАПП ошибок, которые поправила партия”.
Сталин над Авербахом откровенно подшучивает.
Берет слово Сейфуллина и начинает ругать рапповцев, обвиняет их, что они по сей день травят писателей, вот, к примеру, Тынянова затравили до такой степени, что он начал слепнуть.
Вступает Вс. Иванов:
“Меня вот огорчила Лидия Николаевна Сейфуллина. <…> РАПП и раньше, несмотря на свои ошибки, принес нам всем пользу. Вот меня, например, РАПП бил два года, и ничего, кроме пользы, от этого не вышло. Я человек крепкий”.
Здесь Сталин засмеялся и сказал через стол Леонову, что Иванов себе цену набивает.
Леонов выступал следом, говорил в своей манере: неопределенно и словно бы нарочито неопределенно. Сказал, что “трудно и ответственно быть писателем, не обладая информацией о жизни страны”. По мнению Зелинского, “Леонов намекал на осведомительные сводки, которыми пользуются члены Политбюро”.
После официальной части все выходят покурить, пообщаться. Зелинский опять замечает, что Сталин разговаривает с Леоновым.
Заходит речь “о материальной базе, — вспоминает Зелинский, — Леонов рассказывает, с каким трудом писателям приходится получать дачи”.
“Сталин дачи и вообще „базу обещает” и, между делом, говорит Леонову: а вот дача Каменева освободилась, „можете занять””.
Зелинский утверждает, что “зловещий смысл этих слов” до слушателей не дошел.
Позже на эту историю с каменевской дачей много ссылались, иногда с недоброй усмешкой: вот-де Леонов едва не перебрался в дом смертника.
Но в те дни, заметим мы, все еще не было столь трагично. Да, Каменев был в 1927 году исключен из партии, затем восстановлен и вновь исключен. В 1932-м его отправили в ссылку в Минусинск, но убивать Каменева никто пока не собирался, и до начала большого террора было еще несколько лет. А ссылка — ну что, в России этим малого кого можно было напугать. Не такой уж зловещий смысл, в общем.
Леонов ответил, что не хочет быть связан с именем Каменева.
— Я тоже так думаю, — ответил Сталин.
На дачу Каменева в итоге въехал Исаак Бабель. Леонов же получил спустя три года самый захудалый участок в Переделкине: едва ли не на болоте…
Закончился перекур, начался обед. Леонова усаживают ровно напротив Сталина, рядом с Фадеевым. Все выпивают, немного поют, читают стихи.
Потом выступает Сталин и в числе прочего говорит о том, что и стихи хороши, и романы, но лучше все-таки — пьесы: “…пьесы сейчас — тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесу рабочий легко просмотрит.
И через пьесы можно сделать наши идеи народными, пустить их в народ”.
Несмотря на несколько небольших эксцессов, вечер закончился весело и дружественно; Зелинский вновь отметил, что под конец встречи Сталин много общался с Леоновым и Авербахом.
