смену люди раздражают его: разговаривают слишком много, покупают слишком мало, а от выручки зависит его зарплата. За вечер и начало ночи продано только пять книжек, журнал, кролик из папье-маше и майка с надписью “читаю книги”.
По левую руку от Леши — клавиатура компьютера и монитор, на нем открыто окно товароучетной программы. Леша свернул это окно и хочет проверить свой почтовый ящик, но не успевает: у прилавка внезапно появляется посетитель.
Леше интересно, почему человек приблизился к нему в пустом магазине так тихо, словно был он обут в тапочки на мягкой подошве. Леша чуть приподнимается со стула, взглянув на ноги посетителя: тапочек нет, он в желтых кожаных ботинках и джинсовом костюме, лет сорока, толст, с черной бородкой и азиатскими, широко разнесенными глазами.
— Ну что, ба-ба-баловень судьбы, — с улыбкой обращается он к Леше, сильно заикаясь. — Есть что-нибудь современное па-пачитать?
Лешу оскорбляет такое обращение: при чем тут “баловень судьбы”? Покупатель нахамил, однако грубить ему в ответ — это неправильно, ситуация не критична, надо оставаться спокойным, и Леша отвечает:
— Что именно интересует? Русская литература?
— Ага, — кивает заика, — са-са-савременная.
Леша, тоже обращаясь к нему на “ты”, объясняет, какие из новых книг интересны, не без злорадства думая, что у заики, наверно, при такой внешности проблемы с личной жизнью, от которых он пытается отвлечься с помощью хамского поведения.
Заика подходит к стеллажу и торопливо, одну за другой, просматривает книги. Леша, повернувшись к монитору, проверяет почту.
В магазин заходит девушка лет семнадцати, одетая в длинную зеленую кофту и яркие полосатые чулки. Она останавливается возле небольшой полки с прозой-минус-двести-семьдесят-три- градуса — так Леша называет эту полку, — там панкуха и революционная романтика, там вдоволь протеста, садизма и наркоты.
Дописав в теле письма краткий ответ приятелю из Новосибирска, Леша разглядывает девушку, держа правую руку на компьютерной мыши и поглаживая указательным пальцем левую кнопку на ней с таким усилием, чтобы кнопка нажималась на долю миллиметра, но не щелкнула. Девушка кажется Леше привлекательной.
— Ага, на свежатинку па-па-патянуло? — говорит заика, тоже глядя на нее. — А мне такие телки не нравятся. Не люблю этих ма-ма-манерных молодых телок.
— Почему? — спрашивает Леша.
— Это же система, ячейка ку-культуры, — отвечает заика. — Милый голос, бе-бе-бездушный оптимизм. Хочется вот так взять их и придушить, этих ма-малолетних драных коз.
Девушка, поняв, что говорят — о ней, уходит.
— Унылые произведения, — продолжает заика, — ни уму ни сердцу. Романы ва-васновном. А все просто, вот тебе, ба-ба-баловень судьбы, рецепт востребованного сейчас романа: пе-первое — проекция экспрессии, второе — контроль над ре-ре-рефлексией, а третье — поклонение объему… Словесность на-надо спасать.
Леша успокаивает себя, думая, что это всего лишь неизбежная часть работы — терпеть темных личностей, и, по-прежнему не подавая виду, что раздражен, спрашивает:
— А как ты хочешь спасти словесность? Ввести цензуру?
— Нет, ба-ба-баловень судьбы. — Заика нахмурился. — Не цензуру, а редактуру. Большую. Ты же ничего не имеешь про-против редакторов?
— Ничего, — отвечает Леша, — но не надо искажать значение слова “редактор”, это неправильно.
— Тогда что правильно? — не унимается заика. — Правильно, ка-кагда объем повсюду и губит смысл? — Он наугад берет со стеллажа толстую книгу в черной суперобложке и трясет ею. — Вот па-па- пасматри! Теперь каждая сволочь на-наровит роман написать!.. В будущем критики назовут бо2льшую часть са-са-савременных писателей “жертвами объема”. Понял, ба-баловень судьбы?
Заика ставит книгу обратно, затем, опершись о прилавок и приблизив к Леше свое румяное курносое лицо, заговорщицки произносит:
— Бороться на-на-надо с объемом.
