ищет? Если б брат мой не помогал, давно бы ноги протянули, много ли наваришь на одну пенсию… Так вы договаривались с ним? Ну посиди немного, может, явится. А я пока к соседке, давление ей померить обещала.
Павлик слышит, как щелкает за тетей Леной замок входной двери, и висками считает пульс. Ключ торчит в створке серванта, хранящего страшную тайну. Павлик открывает створку и начинает разгребать векшинский хлам: старые кассеты без подкассетников, подкассетники без кассет, закапанные стеарином студенческие фото, запчасти непонятного назначения.
В другое время Павлик с наслаждением покопался бы в пленках, но сейчас важнее отыскать орудие пытки — клочок бумаги от Гульбахор. Вот и он, сложенный вдвое, с чернильным отпечатком пальца на надорванном крае. Павлик забывает дышать. Разворачивает.
С внутренней стороны бумажки смеется ему в лицо рожица, отдаленно напоминающая Векшина. Ни слова рядом.
ЗВОНОК
У просыпающегося с похмелья не более двадцати секунд на то, чтобы понять, кто он, где он, и бегло нащупать в памяти вчерашние планы на утро, пока путающая мысли дурнота не покатит голову по подушке. Векшин за долгие годы неплохо овладел этой практикой. Поэтому канва предстоящего дня успевает четко проступить в его сознании: макулатура — Володя — звонок.
Уже мгновенье спустя он жалеет о том, что проснулся.
Книги на полках у Векшина стоят в два ряда. Но если в первом они пока держатся монолитно и стройно, то во втором, разреженном безвременными потерями, разброд и шатание. Лермонтов уткнулся в плечо Пушкину, Шолохов доверительно оперся на Бабеля. Гоголь и Белинский, разделенные еще недавно томами советских классиков, удивленно откинулись в разные стороны, как сто лет не видавшиеся знакомцы.
Векшин отмеряет по корешкам, сразу переводя в граммы: сто, сто, пятьдесят. «Такие книги… До чего довели, твари». В разверстую бездну синей сумки падают многотомные Горький и Вересаев, и молния, присвистнув, скрывает от них скудный, просеянный сквозь крону акации солнечный свет.
Маршрут Векшина пролегает в обход забегаловки на трамвайном кольце и книжного развала. В забегаловке много задолжал с прошлого месяца, а на развале Светка торгует, которой неделю назад перезвонить обещал.
В распахнутом гараже, где принимают бумагу, классика брошена на весы и найдена легкой. Казалось, что выйдет больше. Векшин успевает в гастроном до обеда, и вот уже различимо белье на веревках родного балкона.
Идущий навстречу седой человек в несвежей рубашке встречается с ним глазами.
— Здравствуйте, — машинально говорит Векшин, продолжая припоминать. «У вас ширинка расстегнута», — едва не замечает он вслух, но успевает опомниться.
— Здравствуй, Сережа.
Федор Петрович — по голосу узнает он в седом человеке бывшего декана.
— Как ты? Чем занимаешься?
— Я… да как сказать… свободный художник. Как сами-то?
— Так. На заслуженном отдыхе. Сережа, — внезапно срывается голос декана, — ты извини, что обращаюсь… пятьсот… до пенсии… мог бы?
Между гаражом и гастрономом мог двести десять. Поздно встретил.
Взбежав по лестнице, Векшин захлопывает за собой дверь и запирается в ванной.
— Сергей, ты чего? — удивляется с кухни мать. — Опять пьяный пришел?
