<http://www.pravmir.ru>.
Говорит Тимур Кибиров: “В буквальном смысле концептуалистом я никогда не был и себя так не называл. Хотя ничего постыдного в этом нет — среди концептуалистов есть авторы, которых я глубоко уважаю. Но сам я был всегда традиционным лирическим поэтом. На мой взгляд, поэтические направления друг от друга отличаются не техникой письма, а „художественной идеологией” — такое вот нелепое словосочетание, но ничего изящнее придумать не могу. Моя „художественная идеология” мало чем отличается от поэтов ХIХ века. Но критики у нас — как и все мы — люди достаточно ленивые, им легче, чем разбираться, всех валить в одну кучу. Называли меня концептуалистом, потому что я был в компании покойного Пригова, Рубинштейна”.
“Формы, какие бы ни были прихотливые или подчеркнуто простые, нужны только для того, чтобы донести до читателя смысл. <...> И то, что искусство должно служить истине, добру и красоте, — это так; потому что иначе оно будет служить лжи, злу и уродству, третьего не дано”.
“В моих стихах христианство всегда присутствовало — как некая точка отсчета, ориентир, планка. <...> Может, я это даже с излишней запальчивостью доказываю. Мы живем в культуре настолько сумасшедшей, что кто-то может углядеть в этом эпатажный жест. Мне хотелось показать, что о Христе можно говорить, не впадая ни в кощунство, ни в такое елейное стилизаторство, которое делает бессмысленным высказывание, потому что пролетает мимо ушей”.
“Я крестился в 30 лет (с именем Тимофей). Но, к великому моему сожалению, это не сознательный выбор, вернее, не выбор вообще — я невоцерковленный человек, хоть и взял на себя смелость писать такие стихи. Надеюсь, это когда-нибудь изменится. Но пока не хватает решимости преодолеть смущение, боязнь, вполне такую иррациональную.
И потом для меня: если ты такой христианин, что в церковь ходишь, все как следует, то и жизнь твоя должна полностью соответствовать. Я понимаю, насколько по-детски звучит, потому что ничья жизнь, наверное, не может дотягивать до евангельских идеалов, но поскольку я все больше ощущаю, насколько моя жизнь реальная совсем далека от того, что мне представляется правильным, то я пока никак не решусь. Я очень тяжел на подъем: с трудом что-то меняю, если это касается не бумаги. Но два моих школьных друга последние годы — истовые церковные люди, моя жена тоже. Надеюсь, что они меня в итоге не то что убедят — я сам все понимаю, — а как-то подтолкнут”.
Почти Сэлинджер. Беседу вел Михаил Бойко. — “НГ Ex libris”, 2009, № 23, 25?июня.
Говорит Олег Павлов: “Я бы хотел замолчать, то есть оторвать себя от литературы. Скажем, преподавать бы хотел, но у меня другое образование. За все в жизни расплачиваешься, но за это и не знаешь, что взыщется. Творчество — это мена. Воображение и реальность — один мир, но где переходишь границы дозволенного, этого никто не понимает. Искусство вторгается в законы времени. Оно создает время. Это почему-то возможно. Но меня удивляет, что в истории литературы был только один человек, отказавшийся идти по этому пути в никуда до конца: Сэлинджер.
Я все в литературе пережил, что возможно. Как состояния. Дальше — это вопрос воли. Но когда оказалось, что без работы остановилась жизнь, тогда уже не стало выбора. Бороться с безумием жизни, хорошо, пусть только своей, за саму жизнь, оказалось возможным только одним способом — работой. День работы — день жизни. Получилось так”.
См. также: Олег Павлов, “1991 — 1993” — “День литературы”, 2009, № 6, июнь <http://www.zavtra.ru> .
Презумпция серьезности. Вопросы задавала Капитолина Кокшенёва. — “Литературная Россия”, 2009, № 22, 5 июня.
Говорит Вера Галактионова: “Сегодня народ успешно сплачивают вокруг футбольного мяча — вокруг ноля, перекатываемого ногами. Вокруг пустоты, обтянутой мертвою кожей…”
Захар Прилепин. Дотянуться до глубинки. Беседовал Дмитрий Лисин. — “Русский Журнал”, 2009, 24 июня <http://russ.ru>.
“Понимаете, в литературе давно нет русского человека: русского охотника, мужика, русской деревенской бляди, русской праведницы, вообще нет никого”.
“Мамлеев на своем месте, но есть еще много мест, где сквозняк, а там люди должны быть, должны говорить. На этих местах в России были и Пришвин, и Шишкин, и Чаплыгин, и Кольцов — люди, которые могли транслировать на всю Россию какие-то нутряные, земляные голоса. А сегодня эти места пусты, как будто исчезли из пространства. Россия не разговаривает, она сейчас немая. В итоге за Россию вынужден отвечать я, несмотря на мое очень опосредованное к ней отношение. Я только до 16 лет жил в деревне”.
“Я вроде живу в Нижнем, но все равно живу в Москве, Леша Иванов живет в Перми, но все равно в Москве. Мы все „крупные писатели”, на поверку живущие в Москве, разговариваем давно только с москвичами, а писателей из других мест мы и не знаем”.
