Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо…
По поводу второй строфы Любовь Дмитриевна с женским ревнивым буквализмом посетует в разговоре с Веригиной: мол, неправда, Блок “бросил кольцо” раньше, когда сам увлекся Волоховой. Но здесь, конечно, несущественно, что было “до”, что “после”. К тому же свою судьбу жена Блока не “отдала” ни Чулкову, ни актеру Давидовскому — ее уходы и отъезды из дома не были окончательными. Да и “ты” значит больше, чем одна реальная женщина: это и мечта, и идеал, и Россия. Недаром из “остатков” чернового варианта вырастет потом стихотворение “Забывшие Тебя” — с отчетливым общественным пафосом.
Последняя строфа в декабрьском тексте осталась такой же, какой была в августе:
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Всё миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
В жизни же разлука кончилась не разрывом, а соединением. В записной книжке Блока рубеж 1908 и 1909 годов обозначен так: “Новый год встретили вдвоем тихо, ясно и печально. За несколько часов — прекрасные и несчастные люди в пивной”.
Рождение ребенка. Этого события Любовь Дмитриевна и Блок ждут по-разному. Она уступает неизбежности: “Каким-то поверхностным покорством готовилась к встрече ребенка, готовила все, как всякая настоящая мать. Даже душу как-то приспособила”. Блоку же в грядущем повороте судьбы видится возможность обновления.
Набросок неосуществленного драматургического сюжета в записной книжке (19 — 20 ноября 1908) завершается подчеркнутой фразой: “А ребенок растет”. Здесь фиксируется не просто литературный замысел, но жизнетворческая стратегия, сценарий будущего поведения. Ребенок Любови Дмитриевны и Константина Давидовского для Блока — не чужой. И, беря на себя роль отца, он воспринимает ее как благо, как божий дар. Пишет и говорит о двусмысленной ситуации со спокойным достоинством.
Двадцать второго января в письме к Чеботаревской и Сологубу, вежливо отказываясь от участия в одной театральной затее, он добавляет: “Кроме всего этого, мне теперь очень трудно вообще. Вы знаете, что мы с Любовью Дмитриевной со дня на день ждем ребенка”.
Зинаида Гиппиус вспоминает об этом времени так: “А вот полоса, когда я помню Блока простого, человечного, с небывало светлым лицом. <…> Это было, когда он ждал своего ребенка, а больше всего — в первые дни после его рождения”. “Своего ребенка” — слова примечательные. Младенец, которого хотели назвать Дмитрием в память о Менделееве, появляется на свет второго февраля.
Блок читает “Анну Каренину” и выписывает оттуда шестого февраля слова Левина: “Но теперь все пойдет по-новому. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить”.
Звучит как заклинание, как молитва. Но мирного договора с провидением не получается. Десятого февраля ребенок умирает. А Блок, пережив утрату, адресует небесам беспощадную инвективу:
Но — быть коленопреклоненным,
Тебя благодарить, скорбя? —
Нет. Над младенцем, над
Скорбеть я буду без Тебя.
ЕЩЕ ОДНА ЛЮБОВЬ (1914 — 1916)
Небольшой текст. Тридцать семь строф, сто сорок восемь строк трехстопного анапеста.
Не большая и “настоящая” поэма, а так, “поэмка”, как ее для себя поначалу именует автор. Тем не менее пишется она долго — с шестого января 1914 года до октября 1915-го. По ходу этой работы Блок откажется от повествования в третьем лице, перейдя с эпического “он” на лирическое “я”. Лирик, как и было сказано.
Просят дать что-нибудь для рождественского выпуска газеты “Русское слово”. Он предлагает
