Новый Мир ( № 10 2009)

Почему, не соглашаясь с Мартыновым в кардинальных вопросах, я нахожу его книгу столь интересной? Мне кажется, она вносит новый аспект в современные вялые дискуссии о литературе. Все те, кто ведут разговоры о будущем литературы, так или иначе находятся внутри нее. Мартынов сравнивает нынешних литераторов с иконописцами ХVIII — ХIХ веков, когда иконопись утратила то центральное место, которое она занимала прежде, а мастера не желали этого замечать. Нынешнее время (не нашедшее пока термина) Мартынов определяет как “зрелищецентризм” или “шоуцентризм”. Но те, кто находятся внутри литературного процесса, не в состоянии ощутить свое аутсайдерство. Мартынов же занимает позицию внешнего наблюдателя, и, как замечает сам, она и создает ту точку зрения, которая позволяет увидеть недоступное взгляду изнутри.

В нынешних спорах о литературе часто звучит цитата из “Пушкинского дома” Андрея Битова: “Жизнь без изображения не наблюдаема”. Это предельно лаконичная формула, вырастающая из представлений о литературе как отражении жизни, над которыми посмеивается Мартынов. “Но ведь надо же что-нибудь описывать, — говорил Воланд. — Если вы исчерпали этого прокуратора, ну начните изображать хотя бы этого Алоизия”. Мастер улыбнулся. “Этого Лапшенникова не напечатает, да, кроме того, это и неинтересно”.

Заметим, однако, что это Мастеру неинтересен Алоизий, а Булгакову он-то как раз интересен. И как бы мы представляли Москву двадцатых-тридцатых годов, если б она не была описана Булгаковым?

Конечно, изображение жизни может быть и невербальным. Но мне все же кажется, что слово еще поборется с картинкой. Однако если верна мысль Мартынова, что формальные возможности новаторства исчерпаны, то возникает вопрос о стратегиях литературы.

С кончиной литературоцентризма литература, по Мартынову — Пригову, не умирает внезапно, словно от кори, но становится “литературным промыслом”. Соображение интересное. Промысел возникает там, где сакральное умирает, обращаясь в традицию. Многие ли помнят сейчас о сакральном смысле народной игрушки, или вышивки, или росписи? Но умение мастера и его изделие остается востребованным. Литература в России была своего рода религией, — эта не новая тема звучит и у Мартынова. Но если она утратит сакральность, может, и пусть себе существует в качества “промысла”? Это влечет за собой смену критериев оценки литературного произведения. Сейчас эксперты заворожены понятием новизны и во что бы то ни стало требуют ее от писателя.

В свою очередь писатель боится репутации умелого профессионала, ему хочется непременно прослыть новатором, совершающим художественные открытия. Но поскольку возможности открытий исчерпаны, он неизбежно оказывается замаскированно вторичен.

Но, может, и не надо натужно ломиться в ворота призрачного новаторства, оказывающегося каждый раз повторением уже пройденного? Может, смиренно воспользоваться уже открытыми стратегиями? Может, лучше быть хорошим мастером, чем плохим творцом?

Эти соображения, не имеющие ничего общего с соображениями Мартынова, невольно возникли у меня при чтении его книги. Книги умной, ироничной, беспощадной и вряд ли справедливой, но оценивающей культурное состояние общества куда более адекватно, чем многие жизнерадостные участники дискуссий о судьбах литературы, перечисляющие сотни неизвестных имен в качестве доказательства ее цветущего вида и предрекающие ей еще более сияющий рассвет.

Рассказчик историй

 

Л е о н и д  Ю з е ф о в и ч. Журавли и карлики. М., «АСТ»; «Астрель», 2009, 480 стр.

 

Леонид Юзефович пользуется неизменным и, как правило, благосклонным вниманием критики. Немало откликов вызвал и его последний роман «Журавли и карлики», вошедший и в список финалистов национальной литературной премии «Большая книга», и в лонг-лист Букеровской премии. Однако, по мнению критиков (см., к примеру, заметку Елены Дьяковой, предваряющую интервью с писателем в «Новой газете», 2009, № 19), роман этот для писателя нетипичен — прежде всего потому, что Юзефович обращается в нем не к далекому, а к весьма недавнему прошлому — к началу 1990-х годов.

В критике за романами Леонида Юзефовича прочно закрепилось определение «исторические», и в этом, пожалуй, есть определенная логика — и сам писатель по образованию историк, и в своих романах он обращается к историческим событиям. Хотя историки, как правило, исторических романов не пишут. Научное описание исторического факта и его художественное воплощение — это два абсолютно разных типа высказывания. В историческом факте есть своя поэзия и свое особое суховатое очарование, но любой факт, даже, казалось бы, самый бесспорный, предполагает бесконечную вариативность оценок, трактовок и интерпретаций. Художественный же образ — даже при установке автора на разноречивые толкования — все равно монологичен. И потому художественное произведение скорее затемняет, чем проясняет историческую действительность. Тем более когда речь идет не о собственно историческом романе, а о романе в исторических декорациях. Вспомним Александра Дюма-старшего, использовавшего в своих романах реальные исторические факты всего лишь в качестве «гвоздя», на который он вешал свои сюжеты, и попробуем рассмотреть последний роман Юзефовича именно с точки зрения «исторической атмосферы».

В романе выделяются две основные линии. Первая — история двух наших современников, Шубина и Жохова, зафиксированная в двух временных точках — в 1993 и 2004 годах. Шубин — историк и