Мало того что среди них встречаются не просто люди трагичнейших судеб, но и подлинные таланты, как Бацилла Художник. Демидов отдает себе отчет в том, что многое в поведении юноши объясняется «страстным желанием <...> стать полноправным членом блатной хевры», но и стойкость, которую он при этом проявляет, блюдя ее законы, и те жертвы, на которые идет, а главное — преданность Бациллы искусству, одержимость мыслью запечатлеть всю лагерную Голгофу не могут не поражать, равно как и то, что хевра «опекала и охраняла свого художника».
Да и от других, не отмеченных подобным дарованием упрямых приверженцев законов писатель не отворачивается. «Их вера имела своих мучеников не меньше, чем всякая другая», — говорится в рассказе с цвейговским названием «Амок»,
повествующем о дерзкой схватке бригады «уголовниц» с конвоиром-татарином, тупо, маниакально придерживавшимся крайностей карательного устава. И в рассказе про Бациллу Художника автор снова возвращается к этому феномену, ломая голову над ним: «Следует помнить, что у них не было ни религиозной веры, облегчающей страдания надеждой на их возмещение в загробной жизни, ни сознания своей причастности к великому делу».
Демидов осмеливается даже заявить, что среди «блатных» «людей романтического склада гораздо больше, чем среди тех, кто честным трудом добывает свой хлеб и послушен законам государства и общепринятой морали».
И, зная, что сам автор — человек совершенно иного рода (его собственные черты, думается, во многом обрисованы в драматическом рассказе «Интеллектуал»), нельзя не оценить его вдумчивый, непредвзятый, даже сочувственный интерес к своим чуть ли не «антиподам». Тоже ведь своего рода «напоминание о Жизни», таящейся подчас под самой неожиданной, грубой, а то и настораживающей, отталкивающей оболочкой!
В этом, если можно так выразиться, до-исследовании вопроса, казалось бы уже решенного самыми бесспорными авторитетами (вспомним хотя бы суждения Солженицына на сей счет), вновь проявляется самостоятельность авторского взгляда на мир.
Некогда Демидов получил очередной срок за то, что, когда в награду за все сделанное на Колыме (в частности, как пишет дочь писателя, он наладил производство электрических лампочек — «в тех условиях вещь немыслимая») вместо обещанного освобождения ему был «пожалован» присланный по лендлизу подержанный костюм, «неблагодарный» швырнул его в президиум торжественного собрания со словами: «Я чужих обносков не ношу!»
Вот и в мыслях и в стиле его книги нет ничего с чужого плеча.
Все незаемное, все свое.
Горько говоря о себе как о «покойном инженере и еще не родившемся писателе», Георгий Георгиевич оговаривался: «Утешает только возможность рождения и после смерти».
Оно состоялось!
Андрей ТУРКОВ
Г о т ф р и д Б е н н. Двойная жизнь. Проза. Эссе. Избранные стихи. Составители Игорь Болычев и Вальдемар Вебер. Перевод с немецкого С. Аверинцева, А. Белобратова и др. Аугсбург, «Waldemar Weber Verlag»; М., «Lagus-Press», 2008, 599 стр.
Г о т ф р и д Б е н н. Перед концом света. Сборник стихотворений. Перевод с немецкого
В. Микушевича. СПб., «Владимир Даль», 2008, 294 стр.
Некоторые писатели с досаднейшим опозданием, но приходят в переводах буквально в последние годы. 2008 год, например, можно назвать у нас годом Целана и Бенна — как 700-страничное издание Целана (М., «Ad Marginem», 2008) после отдельных его собственных и исследовательских изданий принесло основной корпус его сочинений, так «повезло» наконец и Бенну. До этих двух книг [1] у нас вышел всего один сборник стихов (СПб., «Евразия», 1997), ставший библиографической редкостью, а остальное — журнальные публикации отдельных текстов и «членство» в различных поэтических антологиях (от «Западноевропейской поэзии ХХ века», вышедшей еще в 1977 году, до «Абсолютного стихотворения», «Влюбленного путника», «Строф века» и даже «Антологии дзэна», выпущенных в последние десятилетия).
Между тем говорить о значении фигуры Готфрида Бенна даже как-то странно. В опросе
